Ворота Расёмон

После смерти отца старший сын перебрался в основной дом, к матери. Пристройку, где он жил прежде, снял директор местной начальной школы. Тот был приверженцем Фукудзавы Юкити с его теорией утилитаризма и в какой-то момент убедил главу семьи посадить в саду фруктовые деревья. С тех пор, едва наступала весна, среди знакомых ив и сосен распускались пышные шапки разных оттенков: персики, абрикосы, сливы. Директор школы, гуляя иногда с хозяином по обновлённому фруктовому саду, убеждал: «Вы и цветами здесь любоваться можете. Вот что значит – совместить приятное с полезным». Однако насыпной холм, пруд и беседки всё больше приходили в упадок: кроме самой природы, на них теперь ополчился и человек.

Осенью в горах за садом вспыхнул пожар, какого давно не видели. С тех пор иссяк водопад над прудом. Потом, с первым снегом, занемог хозяин дома. Врач сказал, что это чахотка – или, как говорят нынче, туберкулёз. Больной то лежал в постели, то снова поднимался на ноги, но, так или иначе, характер у него становился хуже и хуже. Когда в первый день нового года к нему заехал повидаться младший из братьев, случилась ссора, в результате которой старший запустил в гостя жаровней. Тот уехал – и больше не вернулся, даже на похороны брата, умершего почти через год, в своей постели под москитной сеткой, на руках у жены. «Лягушки квакают. А как там Сэйгэцу?» – были его последние слова. Однако поэт – быть может, пресытившись местными пейзажами, – давно уже не приходил за подаянием.

Младший из братьев после годичного траура женился на самой юной из хозяйских дочерей. Директора школы, снимавшего пристройку, как раз перевели в другое место, и новобрачные переехали в освободившееся жилище. Там появились чёрные лакированные комоды, красно-белые свадебные украшения. Но вскоре в главном доме заболела жена старшего брата – тем же, чем ранее муж. Их единственный сын, Рэнъити, уже лишившийся отца, после того как у матери открылось кровохарканье, стал спать в комнате у бабки. Та перед сном всегда повязывала голову полотенцем, но ночью на запах парши приходили крысы – и, если старуха о полотенце забывала, кусали её за голову. К исходу года умерла и мать Рэнъити – сгорела, как масляная лампада. А на следующий день после похорон из-за сильного снегопада рухнул Приют летящего журавля, стоявший у подножья насыпного холма.

К тому моменту как вновь наступила весна, о прежнем ландшафте напоминала лишь соломенная крыша Павильона чистого сердца, возвышавшаяся подле мутного пруда; в остальном зеленеющий сад превратился в бесформенные заросли.

Середина

Через десять лет после побега, одним пасмурным, снежным вечером, в отчий дом вернулся средний брат. Отчий? К тому моменту дом принадлежал младшему. Тот не выказал ни особенного недовольства, ни особенной радости – но принял непутёвого брата, как ни в чём не бывало.

С тех пор средний брат, измученный дурной болезнью, проводил дни, лёжа перед жаровней-котацу в одной из комнат главного дома – там, где стоял большой буддийский алтарь с поминальными табличками отца и старшего брата. Впрочем, он нарочно затворил дверцы, чтобы их не видеть. С матерью, младшим братом и его супругой он почти не общался – лишь три раза в день садился с ними за стол. Только сирота Рэнъити иногда приходил к нему в комнату поиграть – и дядя рисовал ему на грифельной доске горы и корабли, а иногда неуверенным почерком писал слова старинной песенки:

Остров Мукодзима,
Сакура в цвету.
Девушка из чайной,
Выходи гулять.

Между тем снова наступила весна. Среди разросшихся кустов и трав в саду зацвели чахлые персики и абрикосы. Очертания Павильона чистого сердца отражались в тусклом зеркале пруда. Средний брат по-прежнему целыми днями напролёт сидел взаперти, в комнате с алтарём. Однажды он услышал тихие звуки сямисэна – а с ними и обрывки песни:

Господин наш Ёсиэ,
Родич Мацумото,
На битву при Сува
С пушками вышел…[88]

Средний брат, продолжая лежать, приподнял голову. Вероятно, это в чайной комнате играла и пела мать.

Воин храбрейший,
В блестящих доспехах,
В час на рассвете
Выступил смело…

Она напевала куплеты с лубочных картинок оцу-э – видимо, внуку. Но этой песне, популярной лет двадцать-тридцать назад, её сварливого мужа выучила когда-то куртизанка-ойран.

Выстрелом сражённый,
Лёг он в Тоёхаси,
Жизнь недолговечна,
Как роса, истает.
Только остаётся
Для потомков память…

У среднего брата странно блеснули глаза на заросшем щетиной лице.

Через пару дней младший обнаружил его копающим землю у подножья насыпного холма, заросшего лопухом. Уже успев запыхаться, он неумело махал мотыгой. Выглядел он забавно – но увлечён был явно не на шутку.

– Ты что делаешь, братец? – окликнул его сзади младший, прикуривая сигарету.