Ворота Расёмон

Несколько дней спустя монах, наставлявший девицу призывать Будду Амиду, в своей потрёпанной одежде вновь сидел, обняв колени, в галерее перед воротами Судзакумон. По залитой лунным светом дороге, тихонько напевая, приблизился самурай. Увидев монаха, он остановился и небрежно окликнул его:

– Говорят, в этот час здесь слышат женский плач?

Монах, сидя на каменных плитах, ответил коротко:

– Послушайте сами.

Пришелец напряг слух – но, кроме тихого жужжания насекомых, не уловил ни шороха. В ночном воздухе лишь разливался аромат сосен. Самурай хотел сказать, что ничего не слышит, как вдруг откуда-то и впрямь донеслось негромкое, печальное женское всхлипывание.

Он схватился за меч. Но звуки, проплыв в небе над галереей, постепенно затихли.

– Молитесь Будде! – Монах в лунном свете поднял голову. – Это душа несчастной женщины, не ведающей ни ада, ни рая. Молитесь Будде!

Однако самурай, не отвечая, внимательно всмотрелся ему в лицо – и наконец, безмерно удивившись, склонился до земли.

– Да ведь вы – Святой Найки? Что вы делаете в таком месте?..

То был Ёсисигэ Ясутанэ[90], которого в миру называли святым, – из всех, кого учил прославленный Куя, он достиг наивысших вершин благочестия.

Июнь 1922 г.

Чистота О-Томи

После полудня третьего июля 1868 года было объявлено: «Завтра на рассвете правительственная армия атакует силы Сёгитай[91] в храме Канъэйдзи на горе Тоэй. Жителям Уэно предписывается эвакуироваться в другие районы».

В галантерейном магазине на Второй улице в квартале Ситаямати, которым владел Когая Сэйбэй, после эвакуации никого не осталось, лишь в углу кухни перед большой морской раковиной лежал, подобрав под себя лапы, крупный трёхцветный кот.

За наглухо закрытыми ставнями даже в разгар дня было темно и тихо. Только дождь, который зарядил несколько дней назад, непрерывно барабанил по крыше – невидимый, он то отдалялся, то обрушивался с новой силой. Всякий раз, когда стук дождя становился громче, янтарные глаза кота распахивались, жутковато сверкая в сумраке кухни, скрывавшем даже печку. Впрочем, понимая, что напугавший его шум – всего лишь дождь и вокруг ничего не происходит, кот, так и не шевельнувшись, успокаивался и вновь сужал глаза до щёлочек.

Это повторялось несколько раз – пока кот в конце концов не уснул крепко и не перестал просыпаться на каждый шорох. Что до ливня на улице – он по-прежнему то стихал, то усиливался. Пробило два часа, потом три – непогожий день постепенно клонился к закату.

Около семи вечера кот, насторожившись, вновь открыл глаза – да ещё и навострил уши. Дождь, однако, шёл куда слабее, чем днём. На улице послышался крик носильщиков, тащивших паланкин, и всё снова стихло. Но через пару мгновений на тесной кухне посветлело. В полумраке проявились печка, дощатый пол, большой глиняный горшок без крышки, в котором поблёскивала вода, сосновая ветка – амулет кухонного бога, шнурок от створки потолочного окна. Кот, с опаской поглядывая в сторону передней, где только что приоткрылась дверь, медленно поднялся на лапы.

Входную дверь – а вслед за ней и внутреннюю перегородку-сёдзи, ведущую в кухню, – отодвинул промокший насквозь оборванец. Вытянув шею, обмотанную старым полотенцем, он какое-то время напряжённо прислушивался к тишине в доме. В конце концов пришелец уверился, что внутри никого нет, и, не снимая с плеч импровизированного плаща – новенькой, яркой от дождя циновки, ранее служившей обмоткой для бочки сакэ, – прошёл в кухню. Кот прижал уши и отступил на пару шагов. Оборванец, ничуть не смутившись, закрыл позади себя сёдзи и медленно снял с шеи полотенце. Он совсем зарос бородой; на чумазом лице в двух-трёх местах был наклеен пластырь – но черты казались довольно правильными.

– Микэ, Микэ! – позвал он кота, выжимая волосы и обтирая с лица дождевые капли. Кот как будто узнал голос, и прижатые уши вновь встали торчком. Но подходить он не спешил, остановившись поодаль и тревожно поглядывая в сторону незваного гостя. Сбросив с плеч циновку, оборванец уселся перед котом на пол, скрестив ноги; кожа на лодыжках была скрыта под плотным слоем грязи.

– Ты чего это здесь, старина? Никого нет – а тебя что же, одного оставили? – посмеиваясь под нос, оборванец погладил кота по голове широкой ладонью. Тот было отпрянул, но так и не убежал – напротив, сел рядом и постепенно прикрыл глаза. Оборванец, убрав руку, вытащил из-за пазухи своего старого юката блестящий от масла револьвер и в полумраке проверил спусковой крючок. Зрелище было удивительным, точно сцена из романа: человек в лохмотьях готовит оружие в безлюдном доме, где веет войной. Рядом, словно зная какую-то тайну, спокойно жмурился кот.