Восьмая муза

Принесли чай. Митрополит накладывал гостю малинового варенья, расспрашивал о супруге, о детях, об Авдотьине и о бедствующих крестьянах.

Потом так же неторопливо, словно невзначай, заговорил о Типографической компании.

— Недобрая молва пошла по Москве, Николай Иванович. Люди смущаются, ибо в типографии у вас печатаются книги, наполненные колобродством и новым расколом.

— Для меня это новость, ваше преосвященство. Я не слышал ни от кого слова хулы. Разве что…

— Что? — насторожился митрополит.

— Протоиерей Алексеев изволил гневаться.

— Мнение протоиереево меня мало печалит. Злой пастырь. Души человеческие — вот наша боль и забота.

— О душе и разуме людей пекусь не один год. Издано много книг духовного содержания.

— И много зловредных книг. Руссо, Вольтера, Д’Аламбера… Французская зараза. Зачем поощряете скверномыслие?

Николай Иванович затруднился. Большой, грузный митрополит смотрел на него тяжелым взглядом.

— Слово не есть преступление, говаривала императрица.

Платон нахмурился.

— Вольтера читывала императрица. Однако автор — безбожник.

— Согласен, ваше преосвященство. Но пусть наши христианские писатели состязаются с ним в блеске ума.

— Что состязаться с писателем ядовитым и пустым? Полно. Не одобряю издание сих книг.

— Мнение вашего преосвященства для нас дорого, — сдержанно отвечал Новиков, с тоской вспоминая непутевых французов. Они лежали у него на складе, тихие и покорные, в кожаных переплетах, но стоило открыть страницы, и их мысль обжигала. Они стали его детьми, но разве можно выгнать детей па улицу, даже если они говорят дерзости?

— Книги же, способствующие просвещению, издавать желательно, и в сем направлении поддерживаю.

Платой отодвинул вазочку с вареньем и начал испытывать Новикова в началах веры. Николай Иванович отвечал твердо и откровенно. Суровый взгляд митрополита постепенно теплел.

Платон благословил гостя и отпустил с миром.

В донесении государыне он писал: «Как пред престолом божьим, так и пред престолом твоим, всемилостивейшая государыня императрица, молю всещедрого бога, чтобы во всем мире были христиане таковые, как Новиков…»

Он знал, что эти слова не понравятся императрице, но решил их оставить и продолжал: «Что касается книг, напечатанных Новиковым, то доношу, что среди полезных и содействующих образованию есть книги зловредные, развращающие добрые нравы и ухищряющие подкапывать твердыни нашей веры. Сии гнусные и юродивые порождения так называемых французских энциклопедистов следует исторгать, как пагубные плевелы, возрастающие между добрыми семенами…»

Типография была опечатана, и лавки закрыты, лишь два типографских стана были заняты учебниками. Николай Иванович целыми днями сидел в аптеке, помогая Багрянскому взвешивать лекарства, принимать и выслушивать больных. Ждали приезда графа Безбородко, которому императрица поручила выяснить, какие злонамеренные книги издаются в Москве в вольных типографиях и прежде всего у Новикова.

Фалалей перестал бить банки, день и ночь учил немецкий язык, собирался ехать в Германию, изучать философию и медицину. Стал он очень важным, купил трость с серебряным набалдашником, которую, впрочем, прятал, когда видел Николая Ивановича.

Безбородко промчался по Москве в своей восьмистекольной карете, позолоченная сбруя горела на лошадях огнем. Громом поразил Безбородко Москву и затих надолго. Не слышно, не видно. Московские жители любопытствовали, подсматривали за всесильным графом, передавали друг другу: «Его сиятельство балетом тешится… Балерины все прехорошенькие, а одной, итальянке, преподносит по пяти тысяч в месяц».

Николай Иванович ждал вызова, но Безбородко словно забыл о нем. Книжный ручеек, текущий от типографских станов, иссякал. По Москве передавали царицыны слова: «Аренду университетской типографии Новикову не продлевать. Он опасный человек, фанатик».

Тогда Николай Иванович решился нанести визит сам. Он составил просьбу и отправился к графу.

Два дюжих лакея долго допрашивали, зачем и по какому поводу. Потом ввели в залу и приказали ждать.

Из внутренних комнат слышалась музыка и чей-то смех. Металлическая птица, сидевшая на циферблате больших часов, со звоном взмахивала крыльями каждые четверть часа. Медведь скалился на посетителя, распростершись на полу плоским немощным телом.

Птица взмахнула крыльями дважды, и тогда на медведя ступила нога в туфле, украшенной брильянтами. Новиков поднял глаза и вскочил. На медвежьей шкуре стоял Безбородко, коротконогий, с грубым крестьянским лицом, одетый в халат, и ласково улыбался.

— Вот ты какой, Новиков. Строптив, а по лицу на скажешь. Как будто добряк?.. Впрочем, внешность обманчива. Я вот однажды оделся простецки и пошел гулять пешком, а мне надавал тумаков жандарм, приняв меня за мастерового. На другой день я подъехал к нему в карете. Он упал в обморок. Ха-ха! Ну да ладно… Что ж ты хочешь, Новиков?

— Я хочу, чтобы дело не останавливалось. Чтобы было решение о моих типографиях. Иначе я разорен…