Воспоминания

За эти первые три дня значительно похудел, на три кило, стихов не писал, для 29-й книги их было уже два десятка. Заехавший Кацалап помог вытащить из запасника еще четыре работы для выставки Бориса Смотрова в музее Новоиерусалимском. По свежему снежку пробирались в Третьяковку на Крымской набережной на выставку Куинджи. Огромная очередь, но прошли по моему «золотому билету» – он уже у меня десятки лет, бесплатно и без очереди на все выставки в ГТГ. Картины на двух этажах, порядка нет, толпы. Наряду с общеизвестными «шедеврами» (не мой художник), «Ночь на Днепре» в больших и малых вариантах, «Березовая роща» и мастерские «Рассветы» и «Закаты», много пугающе ярких этюдов – из них и «вышли» Рерих, Рылов, Зарубин. Были и отталкивающе банальные раскрашенные картинки рыночного качества. Это не снижало обаяния личности художника, отзывчивого и терпимого, многим помогавшего. Снег, Куинджи, праздничная Москва как-то переломили настроение. На следующее утро уже писались стихи, текст для выставки Смотрова. Выставка Куинджи заставила вспомнить Колю Вечтомова, боготворившего мастера закатов, – пошел стих о Вечтомове. А там захотелось еще раз и выставку увидеть – проверить впечатление. Повторное посещение было более оптимистично. Экспозиция работ – уже ГТГ на Лаврушинском – Сомова, Сапунова, Судейкина окончательно исправила настроение. Это были «мои герои», чье творчество было близко, во многом понятно и всегда увлекало раскованной игрой в прошлое, красочное и меланхоличное на расстоянии столетия.

Утро следующего дня прошло в правке стихов, днем пришло неожиданное сообщение от Марины – все на даче, тебя ждут дети. Накупив мелких подарков, поехал к ним. Было шумно, весело, за окном сверкала наша сильно подросшая голубая ель блестками мишуры, шарами. Завороженный сад в снегу напомнил Васнецова, Билибина, Е. Поленову со сказочными иллюстрациями. Когда все еще спали, под утро вышел в сад. Пласты снега на лапах елей, клочья на ветвях плодовых деревьев, туи, облепленные пленом снежной корки, как снеговики, – ну как тут было не писать.

Дети дружно уехали с Мариной в церковь, собачка Ялта, с которой остались вдвоем, таращила глаза-пуговицы на невиданный снег, повякивала иногда на грозные рыки Фаби – ее тоже не забывали, запрятав в клетку, но угостив косточками. Арсений старательно помогал сбивать сосульки с крыши бани, дзинь – они звякали на разные лады, как клавиши на ксилофоне, он что-то припевал. Все было замечательно кроме обжорства. Обессиленный за предыдущие дни, я навалился на еду, особенно на сладкое. К вечеру начались поздравительные звонки. Засыпал я, уже выходя из стресса, а после Рождества правил уже третий в новом году стих.

Несмотря на раздражение от экспозиции выставки работ Ларионова, я бывал там часто, многое давно знакомое проявлялось с неожиданной стороны. Когда-то Ларионов парадоксально высказывался о себе и сотоварищах: «Мы передвижники», – что казалось нелепым по отношению к творчеству «главного авангардиста». Читая статью Н. Пунина об импрессионистическом периоде Ларионова, я глубже понимал его связь с предшествующими направлениями, в том числе и реалистическими. Он резко, часто неожиданно эпатажно спешил к новым находкам – вспомним его иногда ужасающе безобразные «неоприми-тивистские» портреты, серию скандальных литографий голых «Венер», «Портрет дурака», кинетическую ересь с вентилятором и гривой волос, да и название объединения «Ослиный хвост» или стиля – пневмолучизм. Но и тогда он не просто оглядывался на прошлое искусство,

полемизируя с ним, но не избавлялся полностью от сюжетного подтекста, или, как говорил Александр Бенуа в статье «Поворот к сюжету», не желал освобождения от него за счет пустоты. Не забудем, что этим же путем шел радикальнейший из реформаторов искусства XX века Пикассо. Жаль, что ГТГ отвергла показ моего фильма о Ларионове, многое бы зрителям стало яснее.

Занимаясь своими делами, стихами, коллекцией, выставками, я встречался с собирателями других пластов искусства. Давнее знакомство было с Романом Бабичевым, сначала приверженцем «ленинградской» школы двадцатых годов, а потом собравшим и значительную коллекцию полуофициального «сталинского» периода искусства. Вся она заняла две вместительные квартиры друг под другом, одной скульптуры насчитывала более пятисот экземпляров от садово-парковых до миниатюрных размеров. Позднее после двух выставок части своего собрания он выпустил четырехтомный каталог. Широта диапазона его собирательства – от Бялыницкого-Бируля до Вейсберга и Краснопевцева – не говорила о «всеядности». Это был по сути частный музей по собственному отбору, с переоценкой общепринятых догм советского искусствознания, буквально выволакиванием из небытия сознательно забытого или отринутого «постперестроечным» временем искусства. Ну что же, каждый из нас, коллекционеров, имеет право на собственную точку зрения, пусть она кому-то и покажется поначалу абсурдной. Главное – не забывать, что есть и другие, отличные от нашей.