Воспоминания

На рубеже 70-80-х у нас родилось еще двое детей: Костя в 1979 году и Катя – в 1981-м. Марина была счастлива, правда, уставала от моих «коллег», навещавших нас почти ежедневно и просиживавших часы в четырехметровой кухне. Иной раз она уходила с обидой на улицу с детьми; к сожалению, я не всегда понимал, что ей нелегко. Мне казалось, что я выполнял главные функции – обеспечивал семью, жили мы в достатке. Оказалось, это далеко не все, что нужно для семейного счастья. К тому времени у нас уже была четырехкомнатная квартира, дача в Зеленоградской, которую мы еще шесть лет достраивали, а позднее приводили столько же в порядок. Дефицит был всего, и хотя средств хватало, приходилось и самому кирпичи таскать, и балки поднимать на второй этаж, и крышу крыть – найти надежную бригаду было нелегко. Поначалу нам подсунули двух алкоголиков, которые в ответ на «что сделано?», когда я приходил проверить, глубокомысленно замечали: «жарим, парим» – это касалось не дела, а времяпрепровождения. Наш единственный мастер на все руки Алексей Антонович Гончарук все эти годы обихаживал и квартиру и дачу.

Несмотря на достаток, далеко не заурядные условия жизни, удобства, которые мы могли себе позволить, жизнь наша семейная была трудной. Я часто «срывался». Глубоко расстраивал Марину, которая уставала и от моих выходок, и от постоянного «клубочка» с детьми. Ее мама старалась ей помочь, но в силу возраста и отдаленности жилья родителей, болезни Константина Иосифовича могла не всегда. К детям Марина привязалась глубочайшей любовью, сохранившейся и посейчас. Напрягало жену и нашествие «партнеров» по обменам, что скрывать, и по перепродажам, визиты подозрительных личностей, но этого не мог миновать ни один крупный собиратель. Таинственность взаимоотношений с Женей Рубинштейном, Васей Ракитиным, харьковскими и ленинградскими спекулянтами ее огорчала. Мои попытки как-то оправдаться за это не принимались.

Летом, еще в конце семидесятых годов, в квартире на Кутузовском – а другой и не было уже, я принимал художников, оставшихся от группы «Путь живописи», – учеников Льва Федоровича Жегина, боготворивших его и Ларионова. Были воспоминания, тосты, легкие слезы грусти. Может быть, тогда я отчетливо понял, что за всеми мелкими и не всегда чистоплотными моими ухищрениями по расширению коллекции стоит все-таки важная цель – сохранение наследия прошлого, столь важного для меня. Эта привязанность к отечественному искусству стала чертой характера. Она спасала от отчаяния и одичания среди той среды, в которой приходилось вращаться. К моему стыду, религия оказалась не на первом месте.

Седьмого декабря 1980 года ко мне на восьмой этаж поднималась внушительная компания старейшин московского и ленинградского коллекционирования. За столом было более двадцати пяти человек, празднующих мое тридцатипятилетие. Я. Е. Рубинштейн вручил мне ларец с трюфельными конфетами – вроде приза за признание. Те, кто неоднократно бывал у меня поодиночке, собрались теперь совместно чествовать. Цвет собирателей. Большая честь, я ликовал. За эти десять лет я достиг той цели, которую негласно ставил перед собой, – войти в первую десятку коллекционеров русского авангарда, тогда еще размытого понятия. Вошел в пятерку. Бум на него уже намечался на Западе и окончательно разразился в следующем году. Цены на картины этих мастеров возросли сначала в десятки, а затем и в сотни раз. Нас, собирателей, стали постоянно обхаживать визитеры с Запада, стараясь за бесценок выцыганить что-нибудь из стоящего, особенно с середины восьмидесятых годов – времени начала «русских торгов» в Лондоне и Нью-Йорке. Ни в это время, ни позднее я не продавал за рубеж работы из своего собрания, не только из чувства патриотизма или осторожности. Доходы, мною получаемые и от профессии, и от незначительных перепродаж коллегам-коллекционерам или просто спекулянтам-соотечественникам, позволили безбедно жить и приобретать работы в коллекцию, которая в большей степени пополнялась благодаря обменам. Они приносили то, что далеко не всегда можно было получить за деньги у коллекционеров, тоже людей не бедных. Иногда обмены сопровождались небольшой «бонификацией» – доплатой. Только с концом перестройки, уходом из жизни целого поколения собирателей началась цепь распродаж их наследниками и второстепенных работ, и шедевров, часто по несуразным ценам. С долларовыми отношениями, узаконенными позднее в России, это приняло форму беспредела. Коллекции рассыпались, как листья в осенний листопад.