Воспоминания

Квартира меня полностью устраивала и для ведения так называемого «бизнеса», хранения купленного антиквариата – и своего, и моих заказчиков, – и для отдыха, писания стихов и нечастых развлечений. Марина, проучившись на курсах английского языка в Лондоне, кажется два сезона, вскоре к ней охладела. Для меня же Лондон стал второй родиной. Начиная с 1989 года я бывал в нем постоянно, знал центр и окрестности, побывал во множестве городов и местечек. Вместе с Мариной мы были и в Шотландии, и Уэльсе (не были в Ирландии). Я обходил десятки раз все лондонские музеи, не наполненные, а набитые произведениями искусства, подчас высочайшего класса. Национальная галерея, музей института Курто, Собрание Уоллеса, Тейт Бритиш, Тейт Модерн, Музей Виктории и Альберта стали мне настолько же близки, как Третьяковка, Русский музей или Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Сколько я всего там познал, чем восторгался, сколько в парках и садах Лондона, Оксфорда, Кембриджа написано сотен стихов, мне трудно и описать. В 2017 году квартира была продана. Она исчерпала смысл, который я ей придавал. Дети перестали туда ездить. Дела мои «антикварно-картинные» свернулись. Средств на жизнь московскую стало не хватать. Но это было гораздо позднее, а с 1995 по 2016 год Лондон невольно стал моей второй родиной.

Жилище мое в Лондоне располагалось возле двух примечательных мест – Ноттинг-Хилла и Портобелло Маркета. Первое сосредоточивало богему – вспомним одноименный фильм. Второе – антикварный всемирно известный рынок. Когда-то он действительно был клондайком для антикваров и коллекционеров, в мое же время – большим блошиным рынком, зрелищным, перенасыщенным всякой мишурой, имитацией, но найти в нем шедевр задаром было делом бесполезным. «Туристский» вариант, в отличие от Кемпдена и Бермондси.

Однажды я, правда, купил там задешево этюд К. Маковского, потом повезло с витражом XIX века – распродавались из церквей, отданных под магазины и кафе. Любил я, как многие бездельники, пошляться по его лавкам – и снаружи, и внутри, и даже в подвалах. Недорогая ювелирка, крайне дешевое английское серебро оправдывали любопытство. Но для «глазения» там было все – от окаменелостей и археологии до подделок модного бренда, от секир и арбалетов до автоматов и ружей Второй мировой войны, от старинного китайского фарфора или греко-римской классики до таких же фальшивых уличных вывесок начала XX века. Весело и сердито, как говорили наши бабушки.

Кроме квартиры в Лондоне, которая была у меня в течение двадцати одного года, в то же время по настоянию Марины для семейного отдыха у нас появился «таймшер» между Малагой и Марбельей, в скромном «Оазис-клубе». Обычно мы отдыхали там в июле-августе две-три недели. Все полюбили это место, не светское, спокойное и недорогое. Готовили сами, иногда ужинали в ресторане – цены в Испании даже на побережье Андалузии были несравненно ниже общеевропейских. Нередко на арендованной машине выезжали в Кордову, Севилью, Гранаду и даже Ронду и Мадрид. Дороги в Испании только выстроили, в 1990 году, когда я первый раз организовал от Фонда там выставку, ничего этого не было. Скорость 170 километров в час была не диковинной.

В Мадриде мы любили музей Прадо и особенно восхищались испанской живописью. Эль Греко, Веласкес, Гойя – как они были представлены. Дети младшие разделяли наше увлечение. Моим же самым любимым произведением стало «Снятие с креста» Рогира ван дер Вейдена, младшего современника братьев ван Эйков. В нашем Эрмитаже есть его одна работа «Святой Лука, рисующий Мадонну». Ради «Снятия с креста» я мог отправиться в шесть тридцать в путь из Малаги, преодолеть шесть часов дороги, пробыть день в Прадо и вернуться в половине двенадцатого ночи в «Оазис». Так было не раз, и это произведение остается до сих пор мною самым любимым.

Лондон тоже радовал музеями: Национальная галерея, Ройал Академи, Тейт Бритиш, Собрание Уоллеса, затем и Тейт Модерн, и Виктория Альберт, и, конечно, Институт Курто, в коллекции которого, среди десятков работ импрессионистов и постимпрессионистов, фовистов, Пикассо, Дерена и Брака, «наших» Кандинского, Явленского, наиболее высоко ценимого мною из отечественных авангардистов Ларионова находилось чудо – «Бар в Фоли-Бержер» Эдуарда Мане. Ни у Щукина, ни у Морозова не хватило чутья купить этот шедевр для своей коллекции, когда его привезли в Москву на выставку в девяностые годы, и вполне можно было украсить их коллекции, на мой взгляд, лучшей работой XIX века, лучшей среди лучших. Конец эпохи нового времени, начало неведомого. Среди моих трех тысяч стихов я написал о ней, видимо, лучший.