Воспоминания

Стихи я писал с 1989 года везде, где бывал, и перечислять страны и города – пустое бахвальство для одних и бессмыслица для других. Может, кто и знает Шербур или Ушуаю, на другом конце света, крайний город на юге, дальше – Антарктида. Писал я и в разное время года, и в разное время суток. Наиболее, как говорят, удавшийся мне цикл о художниках – от Рогира ван дер Вейдена до Клее, от Федотова и Перова до Малевича и Ларионова, и, конечно, стихи, посвященные «шестидесятникам». Второй цикл, который лирически выстрадан, это стихи о любимом моем парке в центре Лондона – «Киото Гарден» (я ведь тоже в парке родился). Написал я о нем более сотни стихов, и изданная книжечка, включающая меньше половины из них, стала мною же и наиболее хорошо оформленной.

Мой любимый сад «Киото Гарден» располагался внутри Холланд-парка, названного не в честь Голландии, а по имени его основателя. Японский «Киото Гарден» был подарен от столицы Токио столице Лондону и устроен как древний, с каменными божницами и курильницами, водопадом, карпами всех расцветок, низкорослыми соснами, бамбуком и, конечно, сакурами. Он стал для меня реальным символом мистической красоты мира, его совершенства, спасал от уныния и депрессий.

Сады и парки Лондона, Великобритании – это особая среда многовекового труда и священнодействия. Сент-Джеймс-парк – самый старинный и аристократический, с изумительной грации черными и белыми лебедями; разгульный Гайд-парк с аттракционами и рок-концертами, толпами гуляющих, но белками и кроликами, Кью-гарденс с экзотическими растениями, огромный Ричмонд-парк, ранее являвшийся охотничьими королевскими угодьями и теперь, до наших дней, населенный оленями и лосями; регулярный парк в Хэмптон-корте, резиденции Генриха VIII. Кстати о последнем. Когда я впервые – а это было почти тридцать лет назад – туда попал, то был удивлен не великолепием дворца, принадлежавшего ранее Томасу Уолси, лорд-казначею Генриха VIII, умершему в заточении – нечего было дразнить Генриха пятисоткомнатным прибежищем. Огромная кухня, достроенная самим Генрихом, вместе с капеллой и Большим залом, удивляла примитивностью обстановки, грубостью очага, убогостью оловянной посуды – ну куда там до изобилия Ивана Грозного на кремлевских пирах, золота да серебра, роскоши заморской парчи и буйства орнамента. К сожалению, последующее разорение Руси опричниной и Смутным временем отбросило нас на несколько веков назад.

Кстати, там, как и во многих «туристских» местах, что-то не писалось. Как в живописи не люблю «видовые» описания, будь это Воробьев, Горбатов или Кравченко, так и во многих стихах они не будят интерес, а наводят скуку. Начиная с середины девяностых стихосложение стало способом существования. Оно шло исподволь, без внешнего усилия. При моей все-таки болезненной психике, частых депрессиях стихи спасали от кажущейся мне или наступавшей беспросветности, чрезмерного напряжения, общения с людьми, от которых зависела работа, – нет, не достаток, блага и прочее, это я добился сам при советской власти, – а возможность заниматься выставками из частных коллекций, Клубом, вскоре возникшим обновленно.

Та среда воротил и мелких спекулянтов, от которой я смог отряхнуться, только уйдя из «Нового Эрмитажа», порой доводила меня до отчаянья, полного неуважения к себе. Приходилось встречаться и вступать в контакты и с теми, кого было непонятно как носит земля.

С начала девяностых годов коллекционирование в форме приобретательства стало настолько прибыльным, что потянулась вся «спекулянтская рать» – мелкая, крупная и мельчайшая. Банкиры, финансовые воротилы, менеджеры, госчиновники, спортсмены, содержательницы борделей, гостиничные воры, аферисты. Дилерская, а по-простому спекулянтская масса любителей легкой наживы росла – еще бы, годовой процент прибыли превышал все мыслимые и немыслимые вплоть до 2008 года, напоминая психоз с «голландскими тюльпанами». Сколько здесь и заработали «дошлые», и потеряли несведущие – не угадать. Сколько возросло на этом состояний и выстрадано трагедий, иногда с кровавым исходом. Но это уже тема отдельная и меня не интересующая. Видимо, за годы своего полувекового собирательства я узнал слишком многое о теневой стороне жизни, распространяться об этом не люблю, да и не привлекательна с годами она стала для меня.