Воспоминания

Марина спасала, как могла, но сил ее уже давно не хватало. Не спасало и стихосложение. Мы жили в разных квартирах, в разных пространствах, а по существу в разных мирах со все меньшими точками соприкосновения. Обеспечив семью немалым, я не обеспечил ее надежным будущим. Выросли дети, умерли родители – и мои, и Марины, разбрелись немногочисленные друзья. Рядом была Соня Черняк – помощник, незаменимый товарищ, любимица членов Клуба коллекционеров. Неподалеку жил Володя Немухин, мудрый друг, всегда готовый помочь. Были еще и те, общение с кем иной раз отвлекало от забот: Владик Головин, Юра Трусевич, Слава Калинин, Саша Гладков. Не спасал полюбившийся мне Лондон, и хотя его сады, парки, музеи я предпочитал многим другим, тем более мне становилось там одиноко. «Мои», дети, жена, перестали туда ездить. Постоянное участие в аукционах для Федотова стало обузой, особых доходов не приносило – видимо, ему казалось, достаточно свободы мне было в «Новом Эрмитаже».

В Лондоне я за все десятилетия не сошелся с британцами местными, кроме Никиты Лобанова, Джона Стюарта, Ивана Самарина и Джеймса Баттервика. Вокруг все более были русские эмигранты последней волны – народ сволочной, малообразованный, с массой заскоков и комплексов и по-мелочному нечестный. Язык среди них я так и не выучил, хотя сносно и бойко изъяснялся. Бытовые условия в квартире все ухудшались, требовался ремонт, верхняя соседка-американка ее периодически заливала, ночами что-то распевала под гитару, роняла тяжелые предметы. Английская домоправительница Мойра была человеком недобрым, безответственным. Однажды отдала случайным строителям дубликаты ключей от моей квартиры – для ремонта балкона. Зачем – никто не понял, и строители с ключами исчезли, адреса их у Мойры не оказалось. Квартира была забита «федотовским» серебром и картинами на миллионы.

Тогда-то после двадцатилетнего периодического пребывания в Лондоне я понял, что если англичанка глупа и заносчива, то никакая «гарна дивчина» из Жмеринки или Мариуполя с ней не сравнится в идиотизме. Поэтому всякие Терезы Мэй меня не удивляют. Поддерживая свое жилье, я начал уставать от этого, а потом и совсем забросил. Московский дом был в относительном порядке. Правда, площадь Победы была шумной, веселье не утихало и ночью, порой было опасно и выходить. Как-то на меня напали в три часа дня, разбили голову, пытаясь отобрать ключи от дорогого «лендкруизера». У нашего подъезда был застрелен человек. Машину все-таки украли, и полтора года она где-то каталась по России. Редкий случай, но нашлась, за немалую мзду мне ее возвратили, причем «отступные» брали все причастные к возврату – от оперативников до прокуратуры.

Потихоньку «разбухали от денег» новые знакомые, иные разорялись, уходили в небытие. В общем, начало двухтысячных было как у всех. Страна, ошалевшая от перемен, беспардонность властителей, бросавших ее из огня да в полымя, нищета одних и развращенность деньгами других, разврат и пьянство, от него к новому похмелью. Когда-то в юности середины шестидесятых я представлял себе двухтысячный год, и вот оно, мне уже пятьдесят пять. Тогда я думал, какая же это будет старость. Год наступил, старость только маячила. Пусть был я не прежний, выжимающий свыше ста десяти килограммов лежа, травмы давали о себе знать, бежать не мог не то что на восьмой этаж, а за троллейбусом не успевал. Нервы ни к черту, депрессии одна за другой. Друзья растеряны, одни «сотоварищи», многими из которых я тяготился. Не раз, просыпаясь после отчаянного возлияния накануне в раннее неурочное время, негодовал я на Создателя, почему он этой ночью не остановил мое сердце. Грех уныния? Не только. Болезнь и личная, и окружающего мира. Каждая депрессия вызывала настойчивое желание уйти из жизни, и попыток таких было немало. Не свершилось.

Дружба с художниками старшего поколения поддерживала. И Немухин, и Калинин прошли нелегкую жизненную школу, натерпелись от советской власти, не уживались с заграничной. Володя долго жил в Германии, Слава «на два дома» – полгода в Лос-Анджелесе, полгода в Прилуках, где у Володи была часть загородного дома и мастерская. У Немухина под Дюссельдорфом мы были и с детьми, а в Германии я бывал нередко с выставками Минкульта. В Америке был два раза, больше не хотел – «не моя» страна. В дальнейшем здесь поселилась Катя с семьей, сначала в Сан-Франциско, потом в Лос-Анджелесе. Я к ним не ездил, надеюсь, когда-нибудь вернутся. Я знаю цену зарубежному гостеприимству.