Воспоминания

Должен признаться, хотя я не раз в трудных минутах обращался к священникам и, уверен, они помогали мне выйти из кризисов депрессии, уныния, а порой и более тяжких размышлений, я не считаю себя истинно верующим. И хотя стараюсь ходить в церковь на службы, читаю каждый день молитвы – и пробуждаясь, и ложась спать, – я не могу привыкнуть к «старушечьей» церкви и с сомнением отношусь к разговорчивым ее служителям, особенно когда они рассуждают и дают наставления на телевидении. Я вспоминаю кроткую веру Варвары Тихоновны Зоновой-Жегиной, жены Льва Федоровича Жегина, потерявшей сына, все время беспокоившейся о судьбе мужа, находящегося под подозрением власти и постоянно ждавшего ареста. Уже смертельно больная, она никогда не жаловалась ни на судьбу, ни на болезнь, молча и безропотно терпела боли и тихо молилась. Так же мужественно вела себя и неверующая Софья Евгеньевна Пестель, дочь бывшей «авангардистки» Веры Ефремовны, отдаленные потомки декабриста Пестеля.

Ох ты воля, воля вольная

Вспоминаю, что мы, когда еще жили вместе на Кутузовском, иногда, ближе к закату, прогуливались с детьми, то возя в коляске, то держа их, подросших, за ручки, а иногда и одни, вдвоем, по частью асфальтированной, частью разбитой грунтовой дорожке «яром» над Москвой-рекой, по высокому гребню. На той низкой, противоположной стороне дымилось тогда производство цементного завода, там, где теперь Сити. На отмели, у снесенного еврейского кладбища нашей стороны, над которым безобразничала булгаковская Маргарита, еще были раскиданы обломки церкви. По дорожке, скапливаясь по трое и расходясь, одичало ползли странные человекоподобные существа, переселенные из Дома на набережной или иных «хоромин» в отстойники наших цековских домов.

Если было не слишком жарко, бродили они в одинаковых каракулевых шапках, унылые, бесцветные, какие-то свалявшиеся, как прошлогоднее перекати-поле. С каждым сезоном все более пригибаясь к земле, исчезая под шапками, они, видимо, врастали в нее, оказываясь где-то на Троекуровском кладбище. Это были бывшие ответственные работники, чекисты, министры или их замы, секретари или завотделами со Старой площади.

После ухода с работы мне не довелось стать на них похожим. К этому времени за мной в коллекционерской и журналистской среде незаслуженно закрепляется звание патриарха. Лестно, но несправедливо. Только ушел из жизни в 2010 году Игорь Санович, ас собирательства; еще был жив приближавшийся к девяностолетию Слава Манухин, в молодости виртуозный художник-график, вровень с именитыми, впоследствии стилист, способный изготовить «шедевр» от Дюрера до Кандинского; где-то затаился скучнейший Борис Андреевич Денисов, собиратель не крупный, но с шестидесятилетним стажем; активно собирал свою странную коллекцию Сергей Григорьянц, тоже с шестидесятых годов. А еще всего на год моложе меня Перченко, сменивший несколько направлений коллекционирования и экспонировавший их в лучших российских, и не только, музеях; Юра Игнатьев, Женя Нутович, оставались еще и другие опытные коллекционеры. Может быть, главное, что отличало меня от них, заключалось в том, что по стечению обстоятельств и склонностям к лидерству я с середины восьмидесятых годов и на протяжении четверти века считал себя ответственным за состояние отечественного собирательства, изучал его, рассказывал о его истории, собирал литературу, но, что важнее, организовывал выставки, продолжая в расширенном виде начинания Власова, Костина, Рубинштейна, Ямщикова, и взял на себя смелость фактически руководить двумя Клубами коллекционеров. Около двухсот выставок за двадцать пять лет – это нелегко. И никаких особых отличий кроме упомянутой курьезной медали ВДНХ, медали им. П. Третьякова – общественных наград, а в 73 года звание почетного академика Российской академии художеств. Главное, на что я рассчитывал, – благодарность коллекционеров, музеев, зрителей.

В 2010 году, накануне ухода из «Нового Эрмитажа», меня снова настигла депрессия. Опять врачи, больницы, терзания. В 2011 году после полутора лет тягостной «невнятицы» умирает отец в возрасте девяноста лет. Последние его годы мы с Мариной ухаживали за ним. Жил он одиноко, тихо, мы помогали, сколько могли, но чувство вины меня не покидает. В 2012-м череда смертей продолжилась с уходом Эдика Штейнберга и Димы Плавинского. Знал я их долго, близости не было, но благодарность за доверие ко мне была. В июле 2013 года умирает Дмитрий Владимирович Сарабьянов, мой и Маринин учитель в подлинном благородном смысле этого слова, бывший эталоном ученого. Все восьмидесятые – девяностые годы он поддерживал и мои начинания, порой мы выступали вместе с лекциями, иногда с совместными статьями, несмотря на разницу в возрасте и научном авторитете. Он был единственным искусствоведом в общей академии наук, РАНе, я же и кандидатской не защитил.