Воспоминания

Год выдавался невеселый. Марина кашляла все тяжелее, надо было что-то делать. Что-то происходило и с финансовой стороны в стране, меня это волновало, поскольку в банке лежали деньги на приобретение галереи, большей, чем у меня была, даже название уже было придумано – «Непокорные». Интуитивно, чувствуя нестабильность, я с некоторой потерей снял все деньги из Судостроительного банка. Через неделю банк лопнул, деньги не выдавались.

Осложнились и дела в Лондоне с аукционом «Сотбис», где я отказался оплачивать заведомо известную им фальшивую работу Гудиашвили, о чем знали сотрудники аукциона, в том числе и представитель «Сотбис» в России. Сведений о ее сомнительности мне не представили, рисунок, ставший прообразом подделки, я нашел сам, как и раскопал всю с ней связанную историю – опыт сказался. Все угрозы аукциона остались без моей реакции.

В конце января Марина уехала наконец лечиться на Алтай, у меня тоже началась неглубокая депрессия, закончившаяся недельным загулом, вымотавшим вдрызг. Такого не помню. Вернувшаяся с лечения Марина была потрясена. Свое состояние не опишу. Только к концу февраля что-то стало восстанавливаться в отношениях, но так и «не заросло». Свободных денег на жизнь постоянно не хватало, выручали мелкими продажами галерея «Элизиум» и аукцион «Совком», но казалось мне унизительным. Без снотворного я уже не спал. На лондонских аукционах находившиеся там мои «местные» работы плохо продавались.

Общий кризис затронул и коллекционирование. С ним я уже был связан более сорока пяти лет, знал все особенности и тонкости, умел доказать его общественную полезность и не соглашался, когда достаточно высокую оценку частного собирательства связывали исключительно с именем И. А. Антоновой, директором ГМИИ им. Пушкина и существующим при нем Музее частных коллекций. Без нас, Савелия Ямщикова и меня, не было бы этой «реабилитации». Семь лет в Фонде и почти двадцать после него, прежде всего в «Новом Эрмитаже», я отстаивал интересы коллекционеров. Не стоит забывать, что если бы не роль Р М. Горбачевой и И. С. Зильберштейна, никакого Музея частных коллекций не было бы. Забывают.

Почти все музеи имели в основе частные коллекции – от Третьяковки до Эрмитажа, от Радищевского в Саратове до «Невзоровского» в Казахстане или Горшинского в Химках. Большинство «грехов», спекуляций, подлогов, контрабанды не имеет никакого отношения к коллекционерам, а связаны с антикварными галереями. Они же доводили цены до абсурда из-за жадности, безграмотности нашей, не рыночной, а «базарной» экономики в антиквариате. О многом я мог бы рассказать. Не стану. Замечу лишь, что существовали целые «школы» в разных городах со своим «репертуаром» и особенностями. Массовое «производство» началось с начала девяностых годов, достигло к 2008 году абсурдного уровня, когда около 75 % антиквариата можно было считать недостоверным. Скандалы были еженедельными с разоблачениями и даже саморазоблачениями, в моду вошли даже выставки фальшивок. Мои попытки разъяснений на эту тему, усилия других независимых экспертов результата почти не приносили – слишком спаяна была «мафия» антикварщиков и галеристов. А за ними стояли и «олигархи» – собиратели с большими деньгами. Не время об этом писать, пусть занимаются любители «жареного» – журналисты.

Вследствие нездоровья, приближения семидесятилетнего порога, озабоченности материальным положением и вконец разлаженных отношений в семье все это время я чувствовал себя крайне неуверенно и раздраженно. И хотя по-прежнему писались стихи и даже составился второй сборник «Избранного», встречался с галерейщиками «Элизиума» и «Наши художники», ходил на вернисажи, но вяло, по инерции, будто потерял вкус к жизни. Ни бассейн, ни дружеские встречи с Немухиным и Хайнцем, часто бывавшим в России, ни даже участившиеся в это время «возлияния» не помогали. Все более раздражало окружение: мелкие спекулянты, набивающиеся в друзья, консультации по явной ерунде, встречи с художниками-маргиналами. «Очищался» на выставках в Пушкинском, Третьяковке.

Особенно яркой была выставка работ Валентина Серова, одного из любимых моих художников, понять творчество которого со многими нюансами дано лишь русскому, выросшему в укромных местах России, приобщенному к его истории, страдающему ее болезнями и бедами, гордящемуся его прошлым и верящему в ее будущее. Пафосно? Но честно. Запад и на выставке Сергея Дягилева в «Осеннем салоне» в Париже в 1906 году, где было показано лучшее из созданного нами в изобразительном искусстве за пять веков (почему-то называлась «Два века…»), не смог понять новизны Серова, его истинной значимости. Об этом редко пишут.

Постепенно превращаясь в «реликтового» старожила, современника нонконформизма и друга многих шестидесятников, я стал непременным участником вечеров памяти, читал стихи на чествовании Савелия Ямщикова, Эдуарда Штейнберга, Владимира Вейсберга, Дмитрия Плавинского, а потом и Володи Немухина, Оскара Рабина и других «ушедших».