Воспоминания Горация

«Человек, — говорил Эпикур, — рожден с двумя натурами. Одна дает ему возможность чувствовать, другая — мыслить. Зачем же ценить лишь ту, какая мыслит, и презирать ту, какая чувствует? Зачем, если ты есть нечто целое, жить лишь половиной самого себя? Напротив, человек должен пользоваться, не злоупотребляя ни той, ни другой, обеими способностями, которыми он наделен; пусть он не позволяет своим чувствам вводить в заблуждение разум, но пусть и не позволяет своему разуму искоренять чувства. Пусть он изучает природу, пусть пытается распознать силы, которые одушевляют материю, и открыть законы, которые ею управляют, но пусть воздерживается от того, чтобы объяснять природу посредством какой-нибудь теории, еще более непонятной, еще более необъяснимой, чем сама природа. И тогда, освобожденный от страха перед богами, пребывая в мире с собственной совестью, он без страха будет взирать на то, как все ближе становится конец жизни, то есть конец всего».

То ли дело было в созвучии этого учения с моими собственными принципами, то ли в мягкости ее морали, то ли в утверждении «Удовольствие есть истинная мудрость», но, так или иначе, факт состоит в том, что с ранней юности я чувствовал, что меня влечет к себе мировоззрение философа из Гаргетта. И если в других своих сочинениях я порой и выказываю себя нерешительным и колеблющимся последователем других философских школ, то в своих одах я всегда выгляжу благоговеющим перед Аполлоном, Венерой и Эротом, которые, на мой взгляд, являются богами разума, удовольствия и любви, составляя троицу Эпикура.

На другой день после того, как я познакомился в доме у Кратиппа с сыном Цицерона, он зашел за мной в гостиницу на улице Гермеса, чтобы показать мне Афины.

Прежде всего я спешил увидеть прославленные сады Академии. Так что, проследовав по кварталу Керамик, мы пересекли главную городскую площадь, через Дипилонские ворота вышли из города и остановились в ста шагах от него, чтобы взглянуть на гробницы Перикла, Фрасибула и Хабрия, стоящие по правую сторону от дороги, которая некогда вела к дому и садам Платона. Затем, повернув влево, мы прошли насквозь Внешний Керамик, постояв с минуту у могилы знаменитого консула Марцелла — того, кто первым начал враждебные действия против Цезаря, предложив отнять у него наместничество в Галлии; незадолго до того он был убит каким-то рабом, который затем наложил на себя руки, унеся с собой тайну этого убийства.[72] Наконец, мы подошли к гробнице Гармодия и Аристогитона, примыкавшей к садам Академа и стоявшей в нескольких шагах от гимнасия.

Все знают, кем был Академ (тот самый, что открыл Кастору и Поллуксу место, где Тесей спрятал Елену, их сестру), посадивший в нескольких лигах от Афин эти знаменитые сады, под сенью которых на протяжении пяти веков собирались все самые великие мужи не только Аттики, но и всего цивилизованного мира, чтобы побеседовать о предметах столь серьезных, что там было запрещено смеяться.

Там учил Платон, почему его учеников и прозвали академиками.

В одном из своих сочинений, носящем название «О пределах блага и зла», Цицерон рассказывает о загородной прогулке, которую он совершил в юности, во время своего пребывания в Афинах, вместе с Квинтом Цицероном, своим братом, Луцием Цицероном, своим двоюродным братом, а также Помпонием Аттиком и Пизоном.

Точно такую же прогулку я совершил с его сыном, и это он предложил мне совершить ее. Цицерон, который вышел из города через Дипилонские ворота и преодолел те шесть стадиев, что отделяют гимнасий от Афин, описывает впечатление, какое произвело на него это знаменитое место, однако он застал его пустынным и безлюдным. Он не говорит ни о тамошних деревьях, ни о кустарниках, о которых говорю я в своих стихах.

Дело в том, что Цицерон посетил Академию за тридцать пять лет до меня и всего лишь через шесть лет после осады Афин войсками Суллы, а Сулла, имея целью обнажить подходы к городу, приказал срубить деревья и под корень срезать кустарники.