Воспоминания Горация

Гектор, ты все мне теперь — и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мое единственный, ты и супруг мой прекрасный.[75]

— А вот я, — с ласковой и печальной улыбкой промолвил Брут, — никак не могу обратиться к Порции со словами Гектора:

Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами;
Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
Дело свое исправлять; а война — мужей озаботит
Всех, — наиболе ж меня, — в Илионе священном рожденных.[76]

— И в самом деле, — с нежностью в голосе добавил он, — если природная слабость тела и не позволяет ей совершать деяния, равные нашим, твердостью души своей она отстаивает отечество не менее храбро, чем мы.

Все эти подробности, как я уже говорил, доходили до нас, предваряя появление Брута и добавляя очарование поэзии к величию реальности.

Каждый раз, когда подавали сигнал о появлении корабля из Италии, все население города мчалось в порт.

Однако на протяжении нескольких дней это ожидание оказывалось обмануто, ибо противные ветры замедляли ход судна.

Наконец послышались крики: «Брут! Да здравствует Брут!» Брут прибыл в гавань Пирея.

Все афиняне устремились к тому, что называется Длинными стенами.

Речь идет о пространстве, заключенном между Фалерской улицей и улицей Тесея.

Я помчался туда наряду со всеми и, поравнявшись с гробницей Еврипида, издали увидел Брута среди огромного стечения народа; по правую руку от него стоял сын Цицерона, а по левую — афинянин, имя которого я запамятовал: некогда он оказал Бруту гостеприимство в своем доме и теперь испросил эту милость во второй раз.

Помню лишь, что жил он на улице Мусейона.

Брут выглядел доброжелательным и в то же время непреклонным, спокойным и в то же время внушительным; шел он с непокрытой головой; на его выпуклый лоб, казавшийся немного низковатым, спускались очень коротко остриженные волосы; его блистательный взор был исполнен приветливости и величия; он мягко отстранял лавровые ветви и венки, которые ему протягивали встречающие, и держал в руке лишь небольшую дубовую ветвь.

Малейшие подробности его прошлой жизни были у всех на устах, однако в разговорах о древности его рода кое-кто ее оспаривал.

Те, кто утверждал, что он вышел из плебейского сословия и был потомком некоего простого домоправителя, носившего имя Брут, говорили в поддержку своего мнения, что он не мог принадлежать к роду великого Юния Брута, изгнавшего Тарквиниев, ибо десятью или двенадцатью годами позднее этот самый Брут предал двух своих сыновей смерти.

Однако те, кто настаивал на древности его рода, утверждали, что Юний Брут имел третьего сына, который в ту пору был слишком молод, чтобы принять участие в преступных деяниях своих братьев, и от этого третьего сына Брут и происходил.

Он тоже придерживался этой версии, и должен сказать, что я сам, то ли заранее настроив себя, то ли так оно и было на самом деле, с первого взгляда был поражен сходством, которое существовало между ним и скульптурой Юния Брута, стоящей на Капитолии.

Однако никто не оспаривал, что через свою мать Сервилию он происходил от того Сервилия, который, видя, что Спурий Мелий отказывается предстать перед диктатором Цинциннатом, отправился на Форум, спрятав под мышкой кинжал, и, подойдя к мятежнику, как если бы хотел поговорить с ним, нанес ему смертельный удар кинжалом.

В двадцать два года Брут получил знак доверия со стороны Катона, будучи назначен им руководить распродажей имущества кипрского царя Птолемея. Он справился с этим поручением и привез в Рим огромную сумму.

Когда между Помпеем и Цезарем начались раздоры, все ожидали увидеть, что Брут примет сторону того, кто всегда любил его, словно сына, а не сторону Помпея, который убил его отца в ходе войны против Лепида, командуя правительственными войсками. Но, ко всеобщему великому удивлению, Брут, полагая, что правда на стороне Помпея, открыто перешел в его стан. Тем не менее, сталкиваясь с Помпеем, он всегда отворачивался от него и молча проходил мимо, ибо считал позорным для себя не сражаться за Помпея и в то же самое время полагал кощунством разговаривать с ним.

При Фарсале он сражался одновременно как командир и как солдат. Когда битва была проиграна, Брут вернулся в лагерь, а затем покинул его через ворота, выходившие в болота. Я уже рассказывал о том, как он до вечера укрывался в этих болотах, а с наступлением ночи добрался до Лариссы.

На третий день после прибытия Брута в Афины меня представил ему сын Цицерона; произошло это в садах Ликея, за Диохаровыми воротами. Прогулка доставила удовольствие Бруту, хотя он невысоко ставил Новую Академию, предпочитая перипатетикам других философов, в том числе того самого Кратиппа, что был другом Цицерона.