Воспоминания Горация

Подле него находились представители афинской молодежи, Мессала и тот самый Помпей Вар, которому я посвятил оду, начинающуюся такими словами:

О saepe mecum tempus in ultimum.[77]

Его не следует путать с тем Варом, что был недавно назначен консулом.[78]

У меня было слишком скромное имя, чтобы я ставил его в один ряд с именами Мессалы и Помпея Вара, но по какой-то причине Брут проникся расположением ко мне. В тот самый день, когда я был представлен ему, он долго беседовал со мной и уже назавтра заверил меня в своей дружбе.

Вначале складывалось впечатление, что Брут приехал в Афины лишь для того, чтобы заниматься науками и литературой. Все свое время он проводил в философских и поэтических спорах. Он свободно говорил и писал по-гречески, хотя говорил и писал на этом языке лишь в том случае, когда нельзя было поступить иначе.

Однако вскоре стала вполне понятна истинная цель его приезда. Заключалась она в подготовке к войне. И потому он втайне отправил Герострата в Македонию, чтобы привлечь на свою сторону командиров тамошних гарнизонов.

Затем, узнав, что от берегов Азии отошло несколько римских судов, груженных деньгами, и что суда эти находятся под начальством Антистия, одного из его друзей, он решил отправиться навстречу ему.

Однажды вечером он сообщил мне, что отплывает на следующее утро, и поинтересовался, нет ли у меня желания сопровождать его.

Он намеревался ждать его в Каристе, городе, расположенном на южной оконечности Эвбеи и знаменитом своими мраморными каменоломнями.

Эта поездка, рассчитанная на несколько дней, явилась милостью, оказанной прославленным человеком мне, безвестному бедняку.

Мы отплыли и встретились с кораблями Антистия в тот момент, когда они проходили между Андросом и оконечностью Эвбеи. Брут один перешел со своего судна на тот корабль, где находился его друг, и почти сразу после этого был отдан приказ сделать остановку в гавани Кариста.

Брут добился успеха: все эти корабли отошли в его подчинение.

Вечером он задал нам пышный пир, ибо случилось так, что день, в который он одержал эту мирную победу, был годовщиной его рождения: ему исполнилось тридцать восемь лет.

К концу пиршества начались винные возлияния за победу Брута и свободу римлян.

Внезапно Брут потребовал себе большую чашу и, перед тем как осушить ее, без всякой видимой причины произнес стих Гомера, заключающий в себе слова, с которыми умирающий Патрокл обращается к Ахиллу:

Мойра жестокая с сыном Латоны меня погубили.[79]

Гости стали переглядываться, не понимая, с какой стати Брут вдруг прочел сей зловещий стих. Когда же к Бруту обратились за разъяснениями, он ответил, что стих этот сам собой появился у него на устах и он произнес его, не задумываясь о его значении.

На другой день Антистий передал ему два миллиона сестерциев из тех денег, какие он должен был отвезти в Италию.

Кроме того, все бывшие солдаты Помпея, не примкнувшие к Цезарю и все еще скитавшиеся в Фессалии, охотно присоединились к Бруту.

Мы вернулись в Афины.

Там Брута ждал Кассий. Им предстояло вместе уладить общественные дела.

В честь Кассия тоже были устроены большие празднества, но все же не такого размаха, какие перед тем устраивались в честь Брута. Кассия, который был прежде всего воином, ценили меньше, чем Брута — философа, поэта и историка.

Кроме того, все знали, что существует различие между причинами, побуждающими действовать того и другого. На худом и беспокойном лице Кассия читались зависть, ненависть и все порочные страсти.

Кассий отплыл в Азию.

Брут остался в Афинах.

Оставаясь, он имел перед собой великую цель, значившую для него больше, чем его склонность к утехам философии и научных рассуждений, и заключалась эта цель в том, чтобы внушить всей нашей молодежи принципы непоколебимого стоицизма.

Это становится понятно, когда среди имен всех этих молодых аристократов, учившихся в Афинах, ты слышишь имена Катона, Цицерона и Мессалы.

В итоге за время своего пребывания здесь Брут приобрел такое огромное влияние, что, когда Гортензий, претор Македонии, уступил ему власть над этой провинцией и Брут, собрав нас всех, спросил, кто из нас желает присоединиться к нему, прозвучал единодушный радостный крик.

Я тоже присоединился к нему, причем, надо сказать, одним из первых. Сейчас я виню себя за это, но ведь то же самое признание было сделано мною уже давно, в моем послании к Юлию Флору:

Но оторвали от мест меня милых годины лихие:
К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой
Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.[80]

Впрочем, дружба Брута не замедлила вознаградить меня куда больше, чем я того заслуживал. Он назначил меня военным трибуном, и я, хотя мне едва исполнилось двадцать два года, занял пост, выше которого была лишь должность консула, командующего армией, и легата, командующего легионом.