Воспоминания Горация

Полагая, что в основе великой любви Цезаря к Октавию лежала не та причина, какую Антоний выдвигал в минуты своего дурного настроения, ее можно приписать глубочайшей нежности, которую Цезарь питал к Юлии, своей сестре, а затем и к Атии, дочери Юлии и матери Октавия. Добавьте к этому, что, едва окрепнув после тяжкой болезни и в тот момент, когда многие сомневались в удаче Цезаря, Октавий направился к нему в Испанию, сопровождаемый всего лишь несколькими спутниками и по дороге, кишащей врагами.

И потому, желая, чтобы в образовании его возлюбленного племянника не было никаких изъянов, Цезарь отправил его изучать греческую словесность, но не в Афины (он знал, что Афины враждебны ему), а в Аполлонию.

К тому же вся афинская молодежь была в целом весьма аристократична, тогда как благородство происхождения юного Октавия являлось спорным.

Я без стеснения говорю это, поскольку раз десять слышал от самого императора, что он происходил всего лишь из всаднического рода, правда, древнего, но, тем не менее, его отец стал первым сенатором в семье.

И потому все эти молодые римские патриции, благородство происхождения которых сомнению не подлежало, весьма дурно относились к Октавию.

— Твоя мать, — говорили они ему, — выпечена из муки самого грубого арицийского помола, а замесил ее своими грязными от денег руками нерулский меняла.

Его отец Октавий, которого обвиняли в том, что он месил муку своими грязными от денег руками, начинал, и в самом деле, судя по тому, что утверждали злые языки в Риме, как маклер, затем стал менялой и, занявшись этим прибыльным ремеслом, из богача, которым он был, в конечном счете сделался миллионером. Разбогатев, наш маклер стал претором, а затем наместником Македонии.

Поразительно было видеть, что царством Александра Великого управляет человек, отца которого попрекали тем, что он держал парфюмерную лавку и пекарню, подобно тому как ему самому ставили в упрек, что он был маклером, менялой и мельником.

Впрочем, Антоний попрекал Октавия еще и тем, что среди его предков был некий вольноотпущенник, канатчик из Фурий.

Обвинение было довольно серьезным, и вот почему: в детстве его звали Октавием Фурином, да он и сам показывал мне медную медаль, на которой он был изображен еще совсем ребенком: на ней было выбито это прозвище.

Но, с другой стороны, злословию Антония противопоставляли то, что, когда отец Октавия был назначен наместником Македонии, ему предстояло по дороге туда пройти через Фурийский округ.[83] Так вот, сенат поручил ему искоренить там попутно остатки беглых рабов из отрядов Спартака, что отец Октавия и исполнил к большому удовлетворению сената.

Этот подвиг доставил ему прозвание Фурин, которое, умирая, он оставил своему сыну.

Прибыв в Македонию, он управлял этой провинцией столь справедливо, что Цицерон в одном из своих писем призывает своего брата Квинта, в то время проконсула Азии, заслужить такую же любовь союзников Республики, какую заслужил его сосед Октавий.

По возвращении из Македонии, в тот момент, когда он намеревался выдвинуть свою кандидатуру на должность консула, Октавий скоропостижно умер. Он был женат дважды, и после него осталось трое детей: от первой жены, Анхарии, — дочь Октавия Старшая, а от второй, Атии, дочери Юлии и, следовательно, племянницы Цезаря, — дочь Октавия Младшая и сын Октавий.

На Октавии Младшей впоследствии женился Антоний.

С материнской стороны будущий император был наделен более именитыми предками: его дедом был Марк Атий Бальб, который по отцовской линии имел в роду множество сенаторов, а по материнской линии состоял в близком родстве с Помпеем.

Это объясняет, почему Бальбы пользовались благорасположением со стороны Цезаря.

Когда отец умер, Октавию было четыре года; он родился в 692 году от основания Рима, 20 сентября, незадолго до восхода солнца, лучи которого коснулись его прежде, чем они коснулись земли, что само по себе служит предвестием счастья; произошло это напротив Палатинского холма, подле Бычьих голов.

Это как раз то место, где сегодня высится святилище.

Новорожденного тотчас же отвезли в Велитры, в тот самый знаменитый дом мельника, который ему так часто ставили в упрек и от которого, по утверждению римской молодежи, на его одежде навсегда остались следы муки.

И тут даже самый пытливый взгляд на какое-то время теряет из виду нить этой великой судьбы; однако я могу сказать, причем как человек, видевший это своими глазами, что дом, в котором обретался новорожденный, был, несмотря на счастливые предзнаменования, сопровождавшие его появление на свет, далеко не дворцом.

Детская, в которой его растили, была крошечной и напоминала скорее кладовую, нежели комнату.