Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Он не был человеком конфликтным, никогда не стремился показать себя бесстрашным. Постоянная занятость одна была внутренней его свободой, основой профессионального достоинства. Не всегда ему удавалось делать только то, что хотелось. Но для занятий действительно им любимых он непременно отыскивал время. «Всегда надо иметь крючок, на который можно повесить душу» — эту фразу он часто повторял. И вполне понятно, что, выйдя на пенсию и несомненно тяжко пережив потерю многого, чем дорожил, он стал спокойнее и веселее. В своей давней книжке о Гойе он заметил: «Для того чтобы писать хорошо, надо писать много». Так и прожил жизнь.

Я много думаю об этих людях, которые прошли войну и Великий страх, которые не увидели перемен, возможно, на них и не надеялись. Но сохранили для нас пусть усеченное и неполное, но все же знание. Справедливо сказано: «Лучше зажечь одну свечу, чем проклинать темноту». И они словно бы непрерывно зажигали спички во мраке. Спички ломались, гасли, часто обжигали пальцы. А мы начинали кое-что различать во тьме. И становились чуть более зрячими. Разве этого мало?

То, что мы получали от каждого из преподавателей, как-то в нас перерабатывалось, принося обязательные и часто полезные плоды. Иное дело — чем питались устремления наших учителей. И вовсе не самые робкие оказывались более всего сервильными. Порой — и нередко — поступки, ощущаемые нами как смелость, были хорошо просчитанной, обреченной на успех фрондой, а случалось, и истерической отвагой, бравадой.

В середине пятидесятых заведовать кафедрой истории русского и советского искусства пригласили Алексея Николаевича Савинова. Вероятно, это было результатом каких-то абсурдистских, возможно, и по-своему кровавых, подковерных боев, поскольку, по логическому аппаратному раскладу, достаточно интеллигентный, много писавший, беспартийный и не имевший никаких степеней сотрудник Русского музея решительно не годился на такую роль. Были вполне партийные кандидаты наук. Тем не менее в расписании нашем вместо привычных «ст. пр.», «доцент» или «к. н.» появилось загадочное «зав. каф. Савинов А. Н.».

«Зав. каф. Савинов А. Н.» оказался человеком пригожим, в тонких очках, с лицом округлым и несколько суховатым, но «не лишенным приятности». Почему-то читал он нам самый унылый курс — русское искусство второй половины XIX века, хотя предметом его штудий было XVIII столетие, в крайнем случае — Венецианов. Рассказывать о Шишкине и Репине ему было откровенно скучно. Мы же совершенно не скучали — в его лекциях неизменно присутствовало странное вдохновение, не имевшее, в сущности, отношения к предмету. Он много знал и с удовольствием блуждал вместе с нами по закулисью своих знаний, был достаточно свободен в движении мысли — а ассоциативными рядами мы избалованы не были. И наконец, он первый, когда это было решительно в диковинку, стал говорить о «Мире искусства» с уважением и любовью. Ему нравились люди Серебряного века, их привычки и судьбы, он обладал вкусом к слегка недозволенному. А главное, для него была возможность, глядя на картинки, рассуждать о чем-то решительно другом. Помню, показывая репродукцию темперы Лансере «Прогулка по молу», он вдруг стал читать нам Гумилева:

Только глянет сквозь утесы
Королевский старый порт…

Он читал с упоением, не мог остановиться, и стало понятно, что этот сухой, малоискренний, мало что принимающий всерьез человек до боли любит стихи своих отроческих лет, салонные и великолепные, что недожитая, вывернутая юность ушла в постылое осторожное искусствознание, что немногое действительно ему дорогое спрятано аккуратно и тщательно. Да и что вынужден был он прятать? Не страстные убеждения, не «пламень сердца», а просто любовь к тому, что любить нельзя. Я сидел потрясенный: Гумилев был решительно под запретом, только мама читала мне его на память, а тут «на миру»… Все же это был маленький взрыв отчаянной смелости, и плевать в этот момент робкому и осторожному Алексею Николаевичу было на вечный ужас. Конечно, уже были хрущевские времена, но кто осмеливался поминать Гумилева? Ведь напечатали его у нас впервые лишь через тридцать лет в перестроечном «Огоньке».

Хорошо по докам порта
И слоняться и лежать,
И с солдатами из форта
Ночью драку затевать.
Иль у знатных иностранок
Дерзко выклянчить два су,
Продавать им обезьянок
С медным обручем в носу…

Каким странным и вызывающим казалось все это тогда…

А позже Алексей Николаевич рассказал нам, что звонил в Париж Александру Николаевичу Бенуа.

Последние шесть слов: «звонил в Париж Александру Николаевичу Бенуа», воспринимаемые сейчас вполне естественно (разве что факт разговора со столь знаменитым человеком само по себе событие), тогда произвели впечатление, которое сравнить просто не с чем.