Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Первый раз меня поразило в нём то, что, несмотря на молодой возраст, в лице, в глазах и всей фигуре рисовались точно какая-то болезнь и жуткая усталость. У него было тяжёлое дыхание, ввалившиеся глаза, беспокойные движения, пятна по лицу, на руках и шее какие-то красные и м синие пятна. Однако, не обращая внимания на это, как я узнал потом, он вёл такую жизнь, которая самого здорового могла бы свалить с ног. Докторов не слушал, смеялся над ними и называл их ослами, доказывая, что ни один из них никогда ему не помог, а то, что делал по их советам, ещё больше вредило.

— Возвращайся в Литву, — сказал он мне, — отнеси поклон Александру и скажи ему, пусть помнит, чтобы на широкие, правда, и сильные плечи излишней тяжести не брал. Здешние паны тянут Владислава, другие говорят о Сигизмунде, не годится братьям воевать друг с другом даже за корону.

— Насколько я тут мог изучить, — отвечал я, — за Александра тоже немало подавали голос, потому что ему эта корона и принадлежит по праву, и с ним идёт Литва, а так она может снова оторваться.

Кардинал чуть сделал гримасу.

— Я в эти дела активно вмешиваться не буду, — ответил он, — желаю братьям добра, пусть договоряться между собой.

И с этим он меня отправил, потому что его как-то внезапно охватила боль, и он позвал челядь, чтобы принесли ему какое-то лекарство, дабы обложить им тело.

По городу уже тогда распрастранялась новость, якобы болезнь кардинала была страшной, неизвестной и трудной для лечения, принесённой из чужих краёв, которую лучшие доктора совсем не понимали.

С такими новостями поспешил я в начале августа вернуться в Вильно, мало прохлаждаясь в дороге, потому что до съезда в Пиотркове и приготовлений к выборам нам недолго оставалось.

Там меня ждала печальнейшая потеря в моей жизни. Я уже не застал матери в живых. Узнав об этом у самого порога, я едва имел силы дать отчёт о своей экспедиции ксендзу Ласки и побежал в осиротевший дом.

Она окончила жизнь через три дня после моего отъезда, до последнего часа благословляя меня. На пороге дома я встретил входящую мне навстречу Кингу, она была заплакана и в трауре; сначала она бросилась мне в ноги, а когда я её поднял, упала мне на шею и наполовину потеряла сознание, я должен был внести её в дом.

Там мы долго, почти ничего не говоря, плакали.

В доме я нашёл всё нетронутом, как при жизни матери, только её одной не хватало. Умирая уже, как говорила мне Кинга, всё, чем могла распоряжаться, она завещала мне.

Теперь судьба Кинги волновала меня больше, чем собственная. Я путался в мыслях, как обеспечить её судьбу, где её приютить.

Итак, я сказал ей как отец:

— Скажи, дитя моё, что мне для тебя сделать? Что хочешь? Я должен обеспечить твою будущую судьбу. Где хочешь остаться?

Затем, она упала мне в ноги, обнимая их.

— Не отталкивай меня. Где я найду лучше и безопасней приют? В чьём сердце найду лучшую опеку?

— Хотя я старый, — сказал я, — всё-таки, дитя моё, если бы мы остались вместе, людские языки могли бы наговаривать на твою честь. Это не годится.

Кинга сильно заплакала.

Я сидел, охваченный сильной жалостью, и мне также разлука с ней, как железом пробивала сердце.

Затем она, вытерев глаза, с какой-то отвагой, которой я в ней не знал, сказала:

— Ты спас мне честь, а может, и жизнь, — произнесла она, — я привязалась к тебе, как собака… разве годится, чтобы ты меня прочь выгнал? Разве я не заслужила того, чтобы остаться рядом с тобой?

— Боже всемогущий! — воскликнул я. — Если бы я был младше, ах! Моя Кинга…

А та, бросившись мне на шею, начала кричать:

— Ты для меня не старый, мой господин, не отталкивай меня!

Одному Богу ведомо, как это тогда случилось, что я дал себя склонить жениться на ней. Она требовала этого от меня, а я большего счастья никогда бы на свете не пожелал и под седыми волосами уже на него не надеялся. Я прямо спятил…

Когда, остыв потом, я размышлял, что мне делать, меня охватывал и стыд, и страх, но Кинга не дала мне терзаться, своей весёлостью и великодушием поддерживая в этом некотором безумии, из которого я не мог выйти, только чувствовал, что с каждым часом оно увеличивался.

Итак, я начал новую жизнь. Нужно было дать знать семье, делать приготовления к свадьбе, наконец и своим любезным признаться в том, что потерял разум под старость. Потому что я был уверен, что они иначе этого не назовут. Однако же случилось то, что никого это ничуть не удивило, потому что таких браков в то время было много. Меня поздравили, и почти все добавляли, что я правильно сделал, хотя бы поздно взяв спутницу на остаток жизни.

Это как раз совпало по времени с тем, когда должна была решиться судьба Александра; Ласки тащил меня за собой в Пиотрков, куда Табор, епископ Жмудский, подчаший Радзивилл, Ян из Забрзезия, воевода Троцкий, и Олехнович, старший кухмистр, должны были отправиться.