Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

В течение восьмидесятых годов, пока Рахманинов учился, в Санкт-Петербургской консерватории сформировался так называемый Беляевский кружок, ставший одним из бесспорных центров музыкальной жизни столицы, несмотря на явную оппозицию по отношению к консерватории, Императорскому музыкальному обществу и Антону Рубинштейну, с его по-прежнему высочайшим в столице авторитетом. Дипломатическим посредником между двумя музыкальными королевствами стал Римский-Корсаков. В те времена он преподавал в консерватории композицию, инструментовку и контрапункт. Являясь профессором консерватории, он был в то же самое время явным лидером Беляевского кружка. Кружок возник первоначально на основе «Могучей кучки» (Балакирев, Мусоргский, Кюи, Бородин и Римский-Корсаков), но после смерти Мусоргского и Бородина, после ухода Балакирева, впавшего в мрачное ханжество и мизантропию, в кружке осталось только двое, одного из которых – Кюи – уже нельзя было принимать всерьез. Беляевский кружок группировался вокруг Беляева, богатого лесопромышленника и страстного любителя музыки, который премного споспешествовал развитию русской музыки в конце XIX века.

Кроме Римского-Корсакова и Глазунова, на творчестве которых Беляев был буквально помешан, кружок состоял из нескольких петербургских композиторов, большинство из которых являлись учениками Римского-Корсакова. Их имена можно найти в каталоге беляевских изданий в Лейпциге (сделанном по завещательному распоряжению щедрого мецената). Равнодушный к презрительному снисхождению, с которым петербургские музыканты относились к московским коллегам, и интригам, плетущимся в двух городах, Беляев привлек в свою издательскую фирму москвичей Скрябина и Танеева. Ему, конечно, очень хотелось войти также в контакт с юным Рахманиновым. Но здесь ему не удалось добиться успеха – Гутхейль, хорошо знавший цену Рахманинову, всегда перебивал самые щедрые предложения Беляева. Кроме издательской фирмы и Премии имени Глинки, ежегодно присуждаемой за лучшее камерное или симфоническое произведение, Беляев субсидировал также так называемые «Русские симфонические концерты» в Санкт-Петербурге. В этих концертах исполнялись произведения, написанные исключительно русскими композиторами. Сначала они проходили под управлением Балакирева, а позже Римского-Корсакова и Глазунова. Когда Беляев услышал Первую симфонию Рахманинова, он спросил, нельзя ли впервые исполнить это произведение на одном из его симфонических концертов.

Послушаем Рахманинова.

Обстоятельства, сопутствовавшие исполнению моей Первой симфонии, сильно подействовали на меня и наложили глубокий отпечаток на мое позднейшее развитие. Мне казалось, что не существовало ничего, что было бы мне не по силам, я возлагал большие надежды на свое будущее. Находясь именно в таком радужном настроении, я написал свою Первую ре-минорную симфонию, и легкость, с которой я сочинял ее, еще прибавила мне гордости за себя и уверенности в своих возможностях. Я был высокого мнения об этом произведении, построенном на темах из «Обихода» – книги хоров с песнопениями из служб русской церкви – во всех восьми тональностях. Радость созидания захватила меня. Я был убежден, что в Симфонии открыл совершенно новые пути в музыке. Сергей Иванович Танеев, которому я сыграл Симфонию, вовсе не разделил моих восторгов. Но эта неудача ничуть не поколебала моей уверенности. Я поехал в Петербург; переполненный радужными предчувствиями после того, как продал сочинение Гутхейлю, который, даже не послушав Симфонию, без лишних слов заплатил мне за нее пятьсот рублей.

Я не хочу преуменьшать чудовищный провал моей Симфонии в Санкт-Петербурге. Как мне кажется теперь, этот провал был совершенно заслуженным. Конечно, исполнение было ниже всякой критики, и некоторые части Симфонии я просто не мог узнать, но, помимо этого, недостатки сочинения открылись мне во всей своей ужасающей наготе уже во время репетиции. Что-то внутри у меня надломилось. Вся моя вера в себя рухнула, и я уже никогда не испытывал того художественного удовлетворения, которого ожидал. Сочинение произвело также удручающее впечатление на петербургских музыкантов. «Извините, но я вовсе не нахожу эту музыку приятной», – сказал мне Римский-Корсаков на репетиции в своей сухой и безжалостной манере. И я, чрезвычайно расстроенный, знал, что он прав и что этим жестоким суждением и обязан не только распрям между Петербургом и Москвой. Я «вслушивался» в мое собственное сочинение. Инструментовка казалась мне отвратительной, но я знал, что и музыка оставляет желать лучшего. Судьба порой причиняет такую боль и наносит такие смертельные удары, что полностью меняет характер человека. Такую роль сыграла в моей жизни собственная Симфония. Когда закончилась неописуемая пытка ее исполнения, я был уже другим человеком.

Во время исполнения я не мог заставить себя пройти в зал. Я вышел из артистической и спрятался на лестничной клетке, сидя на железных ступеньках лестницы, ведущей на хоры.