Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

Здесь я, сжавшись, просидел все время, пока исполнялась Симфония, пробудившая было во мне столько больших надежд. Я никогда не забуду эту муку: то был самый страшный час в моей жизни! Иногда я затыкал уши пальцами, чтобы только не слышать звуков собственной музыки, несуразность которой терзала меня. Одна мысль молотом била в моей голове: «Как это случилось? Почему?» Едва отзвучали последние аккорды, как я уже в отчаянии мчался по улице. Я добежал до Невского проспекта, вскочил в трамвай, что живо напомнило мне детство, и беспрестанно ездил туда-сюда по нескончаемой улице, в ветре и тумане, преследуемый мыслью о собственном провале. Наконец я успокоился, настолько, что даже пошел к Беляеву на устроенный в мою честь ужин. Но даже и там чувство унижения, сменившее прежнюю уверенность в себе, не покидало меня ни на минуту. Никакие подбадривания присутствующих коллег не могли успокоить меня. Я отчетливо понимал, к чему пришел. Все мои надежды, вся вера в себя рухнули.

Провал Симфонии Рахманинова не остался вне внимания критики. Цезарь Кюи, авгур и гаруспик музыкального мира Санкт-Петербурга, поместил в газете «Санкт-Петербургские ведомости»[58] разгромную статью. «Если бы в аду существовала консерватория, – писал он, – Рахманинов, безусловно, получил бы первую премию за свою симфонию, настолько дьявольскими диссонансами он угостил нас». Далее он продолжал упрекать композитора – и это было в первый и последний раз в жизни Рахманинова – в жестоком музыкальном «модернизме» и высмеивал идею, послужившую основой для написания Симфонии. Суеверные люди не удивятся печальной судьбе, постигшей сочинение, потому что Симфония значилась как ор. 13.

Весьма вероятно, что ре-минорную Симфонию Рахманинова постигла бы совсем иная участь, будь она исполнена под управлением другого дирижера и не в Петербурге, а в Москве, где широко известное имя молодого композитора, любимого и ценимого, обеспечило бы дружелюбный прием его произведению. Потом Симфонию напечатали бы, первое впечатление стерлось бы после нескольких исполнений, рукопись нашли бы достойной изучения. После ее исполнения в Санкт-Петербурге композитор, уязвленный в самое сердце, забрал свое сочинение и спрятал партитуру за семью печатями[59]. Никто никогда больше не слышал из нее ни одной ноты, и господин Гутхейль проявил достаточный такт или робость перед молодым музыкантом, чтобы потребовать с него обратно пятьсот рублей.

Хотя в музыкальных кругах Санкт-Петербурга никогда не ждали ничего хорошего от Москвы – предрассудок, весьма укрепившийся после неудачи с Симфонией Рахманинова, – молодого композитора встретили в столице весьма радушно. Возможно, он был обязан такому приему своим человеческим качествам. Римский-Корсаков, который в своих «Анналах»[60] просто упоминает ре-минорную Симфонию без всяких комментариев, выражает сожаление, что им не удалось привлечь «другую московскую звезду, Рахманинова» (первой был Скрябин) в Беляевский кружок.

Во время пребывания в Санкт-Петербурге Рахманинов посетил одну из знаменитых «беляевских пятниц», которые начинались с музыки и кончались застольем. В тот вечер Рахманинов сыграл свою Фантазию для двух фортепиано вместе с Феликсом Блюменфельдом, игравшим партию второго рояля. Исполнение Фантазии предшествовало премьере Симфонии. Фантазия имела большой успех, особенно четвертая часть с перезвоном кремлевских колоколов, вызванивающих мелодию литургического распева «Христос воскрес». Римский-Корсаков в своей строгой манере школьного учителя обратил внимание Рахманинова на финальную кульминацию, которая, по его мнению, выиграла бы, если бы эта мелодия прозвучала сначала без кремлевских колоколов.

«В своей детской заносчивости я отнесся к его замечанию с полным небрежением, – говорил Рахманинов позже, – но теперь прекрасно понимаю, насколько Римский-Корсаков был прав».

Из Санкт-Петербурга Рахманинов не вернулся прямо и Москву, а навестил свою бабушку госпожу Бутакову. Старая дама продала маленькое имение Борисово, где протекли самые счастливые летние месяцы детства Рахманинова, и жила теперь в Новгороде. Он провел у нее три дня, в течение которых полностью предавался одним лишь печальным раздумьям о трагическом исполнении своей Симфонии. На этот раз бабушке не удалось утешить любимого внука, как то случалось в его детстве. Он оставался глубоко подавленным до самого дня отъезда. Они расставались навсегда, больше им не довелось увидеть друг друга. Четырнадцать лет тому назад, мальчиком, он покидал Борисово со сжимавшимся от страха перед Зверевым детским сердечком; теперь казалось, что его собственная судьба занесла карающую длань и смотрит на него холодными безжалостными глазами из темноты, которой было его будущее.

Глава шестая. Серьезная душевная травма и окончательное выздоровление. 1895—1902