Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

Отношение парижских слушателей к русской музыке хорошо известно. Они всегда поддерживали санкт-петербургскую школу «Новая русская школа», представленную в основном Римским-Корсаковым, Бородиным, Мусоргским и Глазуновым, а в последнее время также Стравинским и Прокофьевым, считалась единственным направлением, действительно заслуживающим внимания. Все произведения, принадлежащие представителям этой школы, неизменно встречали теплый прием. Москва, напротив, должна была вести во Франции тяжелую борьбу за признание даже в тех случаях, когда ее представлял такой величайший музыкант, как Чайковский. Москва так и не добилась у парижан той же любви, что в Германии, где все обстояло как раз наоборот. Этот факт, который нельзя отрицать, следует принять к сведению без объяснений – они потребовали бы больше места, чем то, каким мы располагаем. Учитывая эти особенности парижского общества, композиторы из Санкт-Петербурга во время дягилевских «Русских сезонов» могли рассчитывать на больший успех, чем их московские коллеги, например Рахманинов, воспринимавшийся как последователь Чайковского, или Скрябин, чья туманная мировая философия не была созвучна отточенному, кристально чистому интеллекту и откровенному музыкальному гедонизму французов. Поэтому триумф Рахманинова, вызванный его изумительным исполнением до-минорного Концерта, следует рассматривать как величайшее достижение. Овация, разразившаяся после его игры, длилась до тех пор, пока он снова не сел за рояль, чтобы сыграть на бис. В этот момент, когда слушатели замерли в напряженном ожидании, с галерки раздался резкий и пронзительный свист. Несомненно, это был способ, с помощью которого Франция попыталась успокоить свою совесть. Но дружелюбная и удивленная улыбка, с которой Рахманинов посмотрел в сторону галерки, очаровала слушателей и вызвала новый взрыв энтузиазма, бушевавшего до первых звуков до-диез-минорной Прелюдии, мгновенно успокоивших волнение аудитории.

Концертные турне, слишком частые на его взгляд, нарушили непрерывную работу и мирную жизнь, которую Рахманинов надеялся вести в Дрездене. Одно из них привело его в Берлин, где он сыграл Трио с музыкантами Чешского струнного квартета[76] (в то время, безусловно, лучшего в Европе) на концерте камерной музыки в предельно консервативной Певческой академии. Это было его первое и на некоторый период последнее появление в германской столице; как это ни странно, здесь снова повторился парижский эпизод со свистом.

1908 год застал Рахманинова опять в Дрездене. Но периоды ничем не нарушаемой работы вдали от «неистовствующей толпы» становились все короче. Музыкальный мир России и континента чаще и чаще требовал его, и по разным причинам – как художественным, так и материальным – Рахманинову все труднее становилось отказываться от приглашений.

Весной этого года праздновал десятую годовщину своего существования Московский Художественный театр[77]. Вся Москва собралась в театре по этому случаю. Произносились бесчисленные речи, вереница депутатов от общественных и художественных организаций с адресами и поздравительными посланиями казалась нескончаемой. Незабываемое впечатление произвело на всех появление Шаляпина: он подошел к роялю и, обращаясь к Станиславскому, запел под аккомпанемент пианиста Кёнемана: «Дорогой Константин Сергеевич…» Засим последовало короткое теплое поздравление в форме письма, заключавшееся такими словами: «Ваш Сергей Рахманинов. Дрезден, четырнадцатого октября тысяча девятьсот восьмого года. Post scriptum. Жена моя мне вторит». Публика, до отказа заполнившая зал, потрясенная сочетанием трех этих знаменитых имен: Шаляпина, Станиславского и Рахманинова – без сомнения, самых популярных в Москве, – впала в экстаз. Шаляпину пришлось повторить музыкальное поздравительное послание три или четыре раза, прежде чем публика окончательно утихомирилась. Мне хотелось бы процитировать некоторые воспоминания Рахманинова о Московском Художественном театре и связанных с ним людях. Вот его собственный рассказ.