Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

С самого начала я испытывал огромный интерес к ходу развития опыта Станиславского как по личным, так и по художественным причинам. Я глубоко уважал Станиславского и его художественные задачи, коренившиеся единственно в страстной любви к театру; в этом отношении он всегда оставался для меня примером. Но меня привлекали и многие другие деятели Художественного театра, и сильнее всех его автор, Антон Павлович Чехов, который был великолепен и, несомненно, имел право называться «Венчаным поэтом» Московского Художественного театра. Из всех русских поэтов и писателей я всегда любил его больше всех – это осталось и по сей день. Помимо свойственного ему восхитительного таланта, это был один из самых очаровательных людей, которых я встречал в жизни. Он отличался трогательной скромностью. Задолго до возникновения Художественного театра я уже принадлежал к числу его горячих поклонников и знал его лично. Самый большой комплимент из всех полученных мною слетел с его уст. Я хочу рассказать об этом не для саморекламы, но чтобы дать некоторое представление о его личности.

Вскоре после того как я узнал Шаляпина – это было во время моего дирижерского ангажемента в Частной московской опере, имя мое тогда было совершенно неизвестно, – мы с ним отправились в концертное турне, которое привело нас в Крым[78]. Там, в Ялте, жил Антон Павлович Чехов. В тщетной попытке найти новые силы для своих подорванных легких Чехов поселился в Крыму. Я должен сказать, что у Чехова была репутация великолепного физиономиста. Станиславский любил рассказывать о нем такую о историю.

Однажды в артистической уборной Станиславского Чехов встретил человека, который всячески демонстрировал свое процветание и благополучие, отличался чрезвычайно живыми манерами и в минуту сыпал большим количеством шуток, чем могли переварить пятьдесят умных людей. Каково же было удивление Станиславского, когда после ухода этого человека Чехов, который, и на этот раз нисколько себе не изменив, оставался совершенно невозмутимым, после того, как кто-то выразил свое мнение об ушедшем, сказал: «Боюсь, этот человек плохо кончит». Несколько месяцев спустя весельчак пустил себе пулю в лоб.

Итак, мы давали концерт в Ялте. Нам сказали, что Чехов, с которым в ту пору я еще не был знаком, выразил желание прийти на наш концерт. Мы послали ему билет в директорскую ложу рядом со сценой. Сидя за роялем, я видел его. Я старался вовсю, но поскольку мне принадлежала скромная роль аккомпаниатора, при всем желании не мог себя показать. Когда после концерта Чехов вошел в артистическую, он обратился ко мне с такими словами:

– У вас, молодой человек, огромное будущее.

– Почему вы так решили?

– Это написано на вашем лице.

Замечание Чехова я считаю самым лестным из всех, которые доходили до моих ушей, тем более что оно имело не слишком большую связь с моим скромным выступлением за фортепиано.

В дальнейшем Чехов часто предлагал мне идеи для будущих опер, и мне очень жалко, что наша совместная работа так никогда и не осуществилась. Чеховские либретто не ложились на музыку: его беда заключалась в том, что он не чувствовал специфических связей между музыкой и словом. Именно по этой причине, к моему глубокому сожалению, я не смог воспользоваться версией его собственного рассказа «Черный монах» или либретто, сделанного им по «Герою нашего времени» Лермонтова («Бэла»).

Однажды летом, много лет назад, актеры Художественного театра, все без исключения беззаветно преданные Чехову, вместе с его женой Ольгой Книппер приехали в Крым, желая якобы дать несколько спектаклей в Севастополе и Ялте. На самом деле они хотели показать Чехову постановки его самых последних пьес. Чтобы быть поближе к Чехову, в Ялте собирались все молодые российские писатели: Бунин, Елпатьевский, Куприн, Чириков, Горький, который в тот момент как раз работал над своей пьесой «На дне» и был представлен Станиславскому и его труппе. В начале лета я тоже оказался в Ялте и жил в домике, снятом для меня другом, принимавшим живейшее участие в моей судьбе, княжной Александрой Ливен. Часы, проведенные с Чеховым, всегда воодушевляли… Чехов никогда даже не намекал на свой смертельный недуг. Он занимался медициной и гораздо больше гордился этим, чем своим писательским талантом. «Я доктор, – обыкновенно говорил он, – а в свободное время немного пишу».