Возможности любовного романа

С тех пор как мы снова сошлись, мы прилежно курсировали между Прагой и Брно, но в последние недели все больше времени проводили в Праге, главным образом потому, что приближался съезд писателей, первый в истории современной Чехии. Мы устраивали его вместе с коллегами из Ассоциации писателей, а Нина нам помогала. Впервые в жизни мы с Ниной занимались чем-то, что было направлено вовне. Я делегировал ей разные технические вопросы, а сам в один из вечеров с особым удовольствием написал письмо Милану Кундере, где спрашивал, не сможет ли он приехать. Пока я составлял это послание, у меня в памяти всплывали не столько тексты из «Магазин литтерер» с их немного карикатурной правкой, сколько кундеровские эссе, вызывавшие у меня восхищение. Я был по-прежнему убежден, что там его личность отразилась лучше, чем в чужих статьях, и лучше, чем в его редактуре.

И вот теперь Кундера звонил мне. Я с ним никогда прежде не разговаривал и, взяв трубку, понял, что, кажется, даже не слышал ни разу его голос. Как такое возможно? Ему удалось настолько вычистить себя из публичного пространства, что и голос его стал неузнаваем? Точнее, меня удивило, что его голос никак не соотносился с привычной интонацией его текстов. Казалось, что звонит не Милан Кундера из Парижа, а какой-нибудь дядюшка из Южной Моравии.

В какой-то момент он сказал:

— Я вас поддерживаю, но приехать не могу: вы же знаете, что тут поднимется.

— Знаю, — согласился я. — Если бы вы приехали, то съезд писателей можно было бы отменять, потому что все только бы и делали, что обсуждали ваше участие. Мы написали речи, но кто бы стал их слушать?

— Верно, — согласился он с легкой веселостью в голосе. — Таковы уж журналисты. Что бы я ни сказал или ни сделал… Даже мое молчание они снова и снова толкуют на разные лады. На самом деле мне уже просто неинтересно в чем-либо участвовать. Я слежу со стороны за тем, что происходит в чешской литературе, но уже давно не хочу в это вмешиваться.

— Мы, в общем-то, подозревали, что вы откажетесь, — сказал я.

Во время разговора я ходил туда-сюда по квартире. Встретившись с Ниной, я закрыл ладонью микрофон и прошипел:

— Это Милан Кундера.

— Включи громкую связь, — шепнула Нина, вращая глазами.

Я отрицательно покачал пальцем.

— Скажите, а будет ли на вашем съезде выступать кто-то из моих знакомых? — поинтересовался Кундера.

— Вступительную речь произнесет Милан Угде, — сообщил я. — Мы хотели, чтобы это был кто-то из участников съезда шестьдесят седьмого года[90]. Потом еще собирался приехать Иржи Кратохвил, но он, к сожалению, заболел, так что его речь мы просто зачитаем. А последним выступит Мирек Балаштик, с ним вы тоже знакомы.

— А вы? О чем будете говорить вы?

— Я могу вам потом послать текст выступления… — предложил я, не настроенный долго излагать по телефону свои мысли.

Где-то в глубине души я до сих пор не мог поверить, что говорю с Кундерой, и страшно нервничал. Но в трубке царила тишина, и я был вынужден продолжить:

— Я буду говорить в основном о бессилии. Авторам моего поколения часто кажется, что взаимоотношения между силами власти и литературой, о которых велись дебаты в шестидесятых, сейчас обернулись хроническим бессилием литературы. И я намерен поговорить о трех причинах этого бессилия. Во-первых, самобытные голоса теперь теряются в бесконечном информационном шуме, производимом коммерческими СМИ и маркетологами; все пытаются друг друга перекричать, и в итоге не слышно вообще никого. Вторая причина бессилия заключается в том, что мир, в котором мы живем, чем дальше, тем больше напоминает виртуальное реалити-шоу, он как будто перестает быть той реальностью, которую имеет смысл описывать пером. А третья причина связана с тем, что литература до сих пор ставит себе целью комплексное высказывание, в то время как общество стало совершенно раздробленным… в итоге литература, по сути, лишилась своего адресата. Образно говоря, ни в одной молитве мы уже не едины. А во второй половине выступления я хочу сказать несколько слов о девяностых. Наше поколение, кажется, смотрит на них немного иначе, не так, как те, кто делал революцию 1989-го, а потом стал частью новой бурной эпохи. В общем, речь пойдет не только и даже не столько о литературе, — закончил я, решив, что дальше на эту тему распространяться не стану: все равно в таком конспективном виде мое выступление казалось бессвязным бредом.

— Все верно, — отозвался Кундера, — историю можно понять лишь задним числом. И лишь в тот момент, когда мы осознаём, что историю можно понять лишь задним числом, мы понимаем, какое место человек занимает в истории. Не сердитесь, что я не приеду, и зачитайте хотя бы мое приветствие. Я посылал его вам через Мирека, вы получили?

— Да, получил и обязательно зачитаю на открытии съезда, — заверил я Кундеру.

Я не сказал ему, как разочаровал меня его казенный текст, нечто в духе: «Встречи писателей, художников и ученых всегда являлись важной составляющей интеллектуальной жизни общества».