Возраст согласия

В поселке участки рассыпаны по земле, украденной у лесов, как крупа, но дядин дом стоит совсем на отшибе. Он специально выбрал такой участок: подальше от людей.

Этот вспыльчивый человек, любитель «Битлз», по молодости кидал в свою сестру утюги. Жена с ним развелась – ушла с маленьким сыном на руках, а потом и вовсе умерла от рака. После размена сорокаметровой коммунальной комнаты на Васильевском он поехал в самую безлюдную часть Ленобласти и построил двухэтажный деревянный дом.

Мама каждый раз вздыхала с облегчением: как хорошо, что теперь он далеко. Хотя и подозревала, что моя бабушка любит его больше, чем ее.

Однажды, сидя в теплом коконе бабушкиных одеял, под тиканье оранжевых часов с римскими цифрами, я разбирала старые фото и нашла пачку нежных посланий бабушке от малолетнего Денисика, сына моего дяди. Но когда я его встретила, это уже был здоровенный лоб под два метра с пшеничными волосами до плеч. Он показывал свои институтские тетрадки, и бесконечные робототехнические формулы казались мне диковинной клинописью.

Дядя постоянно ссорился с Денисиком, даже после отъезда «на край света». Именно так воспринимался Приозерск коренными жителями Петербурга в пятом поколении. Но ироничная судьба все равно подарила ему «гадких» соседей. У них были внуки – мальчик и девочка моего возраста. Мы пересматривались издалека через забор. Я изо всех сил делала вид, что они мне неинтересны, но счет был неравен. Их было двое, я – одна. Они играли, пока я томно лежала под горячим солнцем среди жужжащей травы и мечтала вырваться из этого удушающего места. С другой стороны участок был подперт густым лесом. Гуляя там, я подцепила клеща, а мама в это время сидела на участке без панамки и получила солнечный удар. Пока ее рвало, я пряталась в доме. В голове гудело, во рту было кисло.

Как-то дядя завел со мной беседу о вреде волос на голове: «Пойми, это трубки, которые сосут грязь из атмосферы». Лекция затянулась. Недавно съеденная картошка рвалась из моего желудка на волю, но я сидела, не шевелясь, и слушала, слушала, слушала.

Для фотографии, которую мы сделали перед отъездом, дядя расправил мои распущенные волосы по плечам. Я смотрю с этой фотографии затравленным взглядом узника, который уже почти не верит в потенциальную возможность свободы. Мне душно и плохо у дяди, я погибаю.

Но в семнадцать лет я настолько доведена до ручки, что мне кажется неплохой идеей отправиться в его логово добровольно.

«Это мамин друг», – вру я, не краснея, когда он видит Юру. Но, похоже, дяде на такие тонкости наплевать.

У него дома чисто и нет лишних вещей. Бревна, из которых собран дом, ничем не зашиты, и тепло пахнет древесиной. Между бревнами торчит желтая пакля, которую я всегда немного расковыриваю ногтем, перед тем как заснуть.

На втором этаже большая комната с печной трубой посередине и высохшей морской звездой на полу. Она лежит там с моего детства, задубевшая и пыльная. В углу полосатый матрас, набитый соломой.

Целыми днями я валяюсь на матрасе – читаю «Братьев Карамазовых» и жру. Дядя ночью спит на первом этаже у неработающей печки. Днем он пьет пиво и смеется со знакомым на скамейке у дома. Его лицо краснеет, а в глазах пляшут чертики. Смущенно отвожу глаза.

На третий день дождь с утра до вечера жадно облизывает окна и заливает все вокруг. Кажется, что скоро все вокруг утонет.

Старый журнал про «Битлз», найденный в углу, изобилует странными иллюстрациями. В комнате на кровати крепко и безмятежно спит мужчина, а женщина испуганно жмется к стене. В окно лезет огромное чудище. Чарующий, сладкий кошмар – я долго всматриваюсь в эту картинку, смутно понимая, что это и есть наши отношения с Юрой. Он спокойно спит, и ничто-то его не терзает, пока ко мне в окно лезут мои страхи, незащищенность, одиночество и боль.

Наконец я достала акварель – рисовала свою руку неумело, прямо в тетради с клеточками. На запястье – бинт. Два листа в этой тетради навечно склеены моей кровью.

В конце концов, нет больше смысла делать вид, что я не жду каждую секунду, когда истошно закричит синяя коробочка со странным названием Nokia – тогда я услышу заветный голос и мое тупое, но добровольное заключение закончится. Я давно уже простила его за день рождения. Неделю не вижусь и не созваниваюсь с Наташкой.

Мы говорим, и я жадно впитываю его слова, как земля за окном впитывает дождь. Он говорит: «Возвращайся».

Я говорю настоящему дяде «пока». Закидываюсь жвачкой, вставляю в плеер диск DJ Alligator и сажусь в поезд. На жесткой скамейке из коричневых планок нужно отсидеть ровно два часа. Еду до Финляндского вокзала.

Когда подъезжаем к Питеру, серые бетонные ограды на фоне чуть более светлого, но такого же уныло-серого неба кричат: «Цой жив». У каждого свои идолы и святые. Цой – не мой.