Возраст согласия

Я сажусь в автобус, чувствуя себя счастливой в асфальтовых джунглях. Мой любимый повелевает дорожным покрытием. Его философия проста: природе не место в городе. Все, что можно, должно быть залито асфальтом и забетонировано. Он обитает где-то на иной, тайной для меня стороне жизни, где нет никаких метафизических сложностей, где старое здание всего лишь здание, а не набор живописных трещин, нежно шепчущих свои истории. Жизни, которой нет никакого дела до того, что прячется там, за небом, когда мы-то находимся здесь и твердо стоим на ногах, а также имеем неоспоримую возможность плотно питаться и заниматься любовью. Понятная, счастливая жизнь, где нет вопросов о том, хорошо или плохо, а только хочу я этого или не хочу.

И когда мы наконец вместе, пьем в баре, что совсем рядом с его домом, обсуждая лимоны в пиве, в моей голове слишком много всего: старые дома вокруг, его рука на моей ноге; присыпанное пылью питерское лето за дверью, из которого после буйной зеленой весны вымыли все краски; грустные песни Portishead с кассеты, которую я заслушала до дыр; квартира с высокими потолками, в которой он никогда не будет жить со мной; отсвет его улыбки, которую я, кажется, любила уже много жизней подряд; желтые лампы над нашими головами и белая пена в высоком стакане, что, исчезая, отсчитывает минуты до нашего расставания. Я тону в этом горько-сладком опьянении. Смогу ли я излечиться от этой хвори по имени Юра?

Глава 12. Измена

Снега под низко висящим желтым кругом становятся светло-голубыми. Деревья кладут на них синие мазки глубоких теней. Когда солнце прячется в плотную серую вату, все вокруг лишается жизни. Пейзаж поглощают коричневые, грязные оттенки.

Но моя семнадцатилетняя зима была разноцветной. Фиолетовая, бордовая, сине-зеленая. Юра мотался по делам. Как только снег стаивал, одуревшие от дешевой водки рабочие ссылались на разные строительные объекты.

После уроков любимый забирал меня с собой, и мы катались по его работе, обедали в разных рыгаловках. Они все были похожи одна на другую. Я читала «Котлован» Платонова и «Эдичку» Лимонова под завывания Ромы Зверя.

Мама вернулась в книжный на Литейном. В доме стало немного больше денег и книг.

В выходные ей удавалось компактно напиваться. В первый день она безостановочно пила и спала. Во второй – уменьшала дозу, вяло ползала по квартире, выгуливала собаку по четыре раза, шатаясь при этом как потерпевшая. На третий – постепенно приходила в себя. В такие дни я пряталась по углам и огрызалась оттуда на любые ее попытки войти со мной в близкий контакт.

Но в целом я просто старалась поменьше бывать дома. Все рабочие Юры знали меня в лицо. Я питалась чупа-чупсами, мармеладными мишками, пила пиво «Тинькофф» с лаймом, много курила и заполняла тетрадку мелким бисером букв. Но случалось и так, что Юра не звонил мне день или два. Просто пропадал. Я страдала, но сама его не дергала.

В один из таких дней позвонил Женя и пригласил к себе.

Я сразу же набрала Наташку, и она радостно отозвалась на мое предложение «затусить».

Женя приехал на том же белом «Опеле», который, кажется, стал еще более потрепанным. Привез мне розу, которая так и осталась лежать на заднем сиденье. В магазе взяли «Мартини» и апельсиновый сок – девочки же любят сладкое, – а потом ввалились на тесную кухоньку металлостроевской хрущевки.

Вдвоем мы усиленно окуривали Женю ванильным «Кэптэн блэком», пока он, покашливая, подливал в наши бокалы коварного вермута.

На стенах кухни цвели безвкусные ромашки, а в коридоре кто-то намалевал масляными красками камыши у бледной реки. Когда я выходила на ватных ногах в туалет, тыкалась в эти камыши, вспоминая, как в детстве мы пушили их коричнево-белую мякоть и смеялись, когда она распадалась на части. Скоро распадусь и я.

После трех коктейлей я посмотрела Жене в глаза:

– Знаешь, иногда мне, блин, кажется, что абсолютно все в нашей жизни запрограммировано. Поэтому мы совсем ничего не можем изменить.

Мысль эта пришла мне в голову, когда я утром тряслась в троллейбусе, под завязку набитом сонными людьми. Глядя на засаленный поручень, я очень ясно осознавала, что каждое мое действие: зевок, взмах руки, мысль, стрельнувшая в голове раненой птицей, – все это уже предопределено заранее и никакой моей личной волей не управляется. Эта идея развлекала меня целую неделю.

Наташка пьяно гоготнула:

– Не слушай ее, Женька, она, когда выпьет, часто несет всякую муру!

Мой философский настрой всегда портил подруге настроение.

– А я, когда выпью, люблю послушать муру, – подмигнул мне Женя.

Он старался быть милым: небольшого росточка, аккуратненький, ладный. Обычный симпатичный парень, хотя сейчас алкоголь смазал черты его лица и в нем появилось что-то кошачье.

Наташка гипнотизировала его взглядом. А я ощупывала стену, которая внезапно выросла между нами. Я сидела с одной стороны, а они где-то там, веселые и недосягаемые.