Возвращение в Михайловское

Все же он сам нанес визит «Телеграфу» и выдержал сильный напор: Николай Полевой хотел убедить Александра бросить все новые затеи и работать только с ним и его журналом. Он нуждался в Пушкине, принял его прекрасно. Эти спрятанные до поры ножи или иные орудия нападения мешали им с Николаем Полевым понять друг друга. – Что после приведет к распре, которая поставит их по разные стороны общественных баррикад и в итоге сломит жизнь – Полевому да и Александру тоже. Но кто это сейчас может предвидеть? Кто вообще такие вещи предвидит? Идут себе и идут. А куда, кто знает?.. (В итоге настанет день, и лучшим поэтом России будет признан Кукольник с пьесой «Рука Всевышнего отечество спасла». Потом им станет Бенедиктов, и все будут утверждать, что мысли в его стихах гораздо больше, чем у Пушкина. Трагическая – эта штука!)

Николай Полевой сказал еще, что работает над «Историей России», которая должна явиться в чем-то антитезой «Истории государства Российского» Карамзина, и Александр, как ни спорил сам с Карамзиным, как ни был недоволен его «Историей», тут же озлился. «Вот… не успеет человек умереть, уже пересматривают нас! Уже переписывают, переиначивают!..» Сильно рассердился. Едва сдержался, а если мы уже как-то привыкли к нему, должны понимать, что это пахло взрывом.

Веневитинов решил свести его к своим друзьям – московским поэтам «нового направления». – Он об этом предупредил. – Нет-нет, его, представителя «старого направления», встретили почти торжественно. Как великого русского поэта (признавали). Классика и патриарха. Напомним, Пушкину в тот момент – примерно 27. Но время, но новые веяния! Куда деваться от новизн? Группа называла себя «любомудрами». Хорошее название!

Были, кроме Веневитинова и его – Хомяков, Шевырев, Киреевский Иван. Александр показал им сходу, что ему, в общем-то, известны их стихи и что ему понравилось, скажем, стихотворение Хомякова «Желание». Он даже наизусть процитировал несколько строк, что было встречено, естественно, с восторгом. (Они ж не знали, что Александр запоминает стихи с листа. С налету. Если они как-то обратили на себя его внимание.)

Хотел бы с тучами скитаться,
Туманом виться меж холмов
Иль буйным ветром разыграться
В седых изгибах облаков.
Жить ласточкой под небесами,
К цветам ласкаться мотыльком…

Он с удовольствием прочел.

– Но зачем вам последняя строфа?

…Как сладко было бы в природе
То жизнь и радость разливать…

– Зачем? Все уже есть. Вы снова пересказываете свое стихотворение. Только хуже…

Поэт, разумеется, согласился со столь высокой критикой.

Все они были поклонники поэзии немецкой. Это было ясно. («Где Кюхельбекер, хотел бы я знать? Чтоб сказать им все, что он думает?» – Александр улыбнулся загадочно собственной мысли.) Но потом они заспорили дружно о поэзии в целом… и тут вышло, что они говорят, словно на иностранном языке.

– Хотим мы или не хотим… – начал один, – но стихотворение не есть случайность. Плод стороннего и наружного впечатления. Оно есть – апперцепция всей жизни. Всего сущего в нас. И эта апперцепция выражается в нем.

– Я не знаю такого слова, – сказал Пушкин.

– Как? Это – опыт всей жизни, квинтэссенция опыта жизни внутренней.

– Термин ввел еще Лейбниц! – пояснил кто-то. – В 18-м веке.

Они были удивлены.

– Но я не читал Лейбница! – признался Пушкин.

– Не забывайте, в этом есть еще трансцендентное начало! – сказал Киреевский Иван.

Слово «трансцендентный» у них повторялось на каждом шагу.

– Я не знаю такого слова! – сказал Александр.

– Как? Это – из Канта!

– Но я не читал Канта!

Стали говорить о том, что смысл стихотворения, его «цель», как они называли, вообще лежит за пределами самого произведения. Александр слушал рассеянно. Само по себе сумасшествие странствующего рыцаря, как известно, если оно имеет причину, не идет ему в зачет. Главное – это сумасшествие без причины.

Дальше – о поэтическом восторге как поводе к созданию стихов…

– Почему только восторг? Может быть негодование. Может быть ужас – что угодно! Литература – лишь живая жизнь в пространстве языка. – И добавил после паузы с вызовом:

– Я не верю в философию. Я верю в любовь, в дружбу, страну, жизнь, смерть… – он отчеканивал слова.

На прощанье сказал:

– Все, что вы говорите, может, и правильно. Но поэту это знать не обязательно!..

Поклонился и вышел. И чувствовал, как вместе с ним и независимо от него – выходит Время.

У Соболевского умерла мать, он очень страдал. К тому ж она умерла, так и не составив завещания.

– Ты так и не попросил ее?

– Нет, я не мог.