Возвращение в Михайловское

Он и не представлял себе, какое это счастье – вернуться в Михайловское! «Встреча моей дворни, хамов и няни, ей-богу, приятнее щекотит сердце, чем слава…» Прием, и правда, был трогателен. (Не судите его за это словечко «хамы». Повторим, он был обычный русский барин, а если необычный, то в чем-то ином, не в этом.) Тут все привыкли к его существованию, и все радовались, что он снова здесь. Его понимали, а если и не понимали, то просто кивали послушно. Даже Федька по встрече осклабился почти доброжелательно. Алены Александр не видел больше. Как-то не встретились. Странно – в деревне, где, что ни шаг, попадется кто-нибудь. Шли слухи, что ее донимает сильно Федькина мать, а что сам Федька стал больше пить. Возможно, на небесах был указ, чтоб они с ней в жизни не увиделись больше. Он тосковал, но иногда и несильно. (А чего он ждал?) Были здесь и другие дела, с которыми следовало разобраться. Арина выучила молитву, которая растрогала его до слез. «Об умилении духа владыки и укрощении духа его свирепости»… Поп Раевский приходил к ней заучивать эту молитву: авось пригодится. (Россиянам всегда потребна такая молитва на всякий случай.) Поп был скучный. Он говорил о своих радостях, а счастливые люди всегда скучны. Александр считал, что молитва существует со времен Ивана Грозного.

Он говорил Арине, что теперь, верно, задержится у них. Она была и рада, и не верила, и всплакивала при каждом слове. В Тригорском его встретили как триумфатора, и он вдохновенно нес околесицу, сдобренную кусочками действительности. Особенно его любили слушать, когда он рассказывал, как тоскливо в Москве сравнительно с Тригорским. Тут даже мудрая Прасковья Александровна задумывалась и пыталась верить и кивала. (А что? Ему ведь здесь было хорошо всегда. Во всяком случае, все стремились к этому.) Он писал Вяземскому: «Деревня мне пришлась по сердцу. Есть какое-то наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму». И правда, что скажешь? Тюрьма. Но свободен. Прекрасно. Но тюрьма!

Анна Вульф сказала ему то, что он ждал:

– Как я жалею о моих письмах к вам! То есть таких, какие они были!..

Он ответил тоном Онегина – «когда в саду, в аллее вас…»

– Зачем жалеть о поступках, что выражают нас такими, какие мы есть? Ваши письма – это вы. Вы сами.

– Нет. Мне стыдно. Моя гордость…

– Оставьте свою гордость в покое. Вы ею слишком много занимаетесь. Мне тоже свойствен этот недостаток, – добавил он, чтоб как-то смягчить. – Письма ваши – прекрасные. Я никогда не получал таких!.. Ни от кого!

– Правда? (не удержалась). Надеюсь, все же – вы их сожгли, как я просила?

– И не надейтесь! Я их сохраню до конца моих дней. И вообще – будьте паинькой. Время странное… может, опасное, и… я еще не знаю, что меня ждет. Потому не решаю ничего касательно собственной судьбы. То было б нечестно по отношению к близким. Погодите! С вами у нас еще ничего не решено…

Он врал, но не слишком. Он в самом деле не знал, как разрубить этот узел и вместе не мог считать его разрубленным.

Алина тоже как-то улучила минутку:

– Вам, наверное, стыдно даже воспоминание обо мне!..

– Почему я должен стыдиться?

Нет, «стыд» в этом доме или в этих местах вообще – был расхожим словом. В Москве он и вовсе позабыл о нем. Федька, наверное, тоже стыдится, оттого и пьет…

– Я показалась вам порочной, может быть…

– Не говорите глупостей!.. А я вам?..

– Вы – мужчина, и это другое дело. Какая счастливая порода! Вам все можно! Мне истинно нравились вы. Да и сейчас нравитесь. Но я не могу избавиться от привычки быть с тем, кто изменяет мне на каждом шагу и топчет меня…

– Я вам говорил…

– Да, помню. Что чувства в этой семье достались только женщинам. У мужчин их нет… Но я все-таки лишь формально принадлежу к этой семье. Знаете, с кем теперь он изменяет мне? С Нетти! О которой он сто раз говорил, что она ему не нравится и даже неприятна.

– Да, она не в его вкусе, – робко согласился Александр. – Погодите чуть-чуть! Мы еще не все сказали друг другу!..

Чего он вовсе не умел – так это уходить. Расставаться с женщиной. Эту функцию им обычно приходилось брать на себя…

Прасковья Александровна сказала ему в свой черед:

– Вы оставили след во многих душах в этом доме. Я немного опасаюсь даже за малютку Зизи. Вы ей также небезразличны!..

Он хотел отшутиться: «Она же ваша дочь!» – но постеснялся.

– Конечно! У всех моих девочек останется впечатление чего-то необыкновенного, вошедшего в их жизнь. Такого, что они больше не увидят! В каком-то смысле – это хорошо, в каком-то – даже страшно! Простите, что говорю так откровенно. Я не знаю, жалеть мне их или радоваться за них – что вы оказались здесь? На какое-то время… Они ведь никогда больше не встретят такого!..

– Милая, любимая, родная!.. Не корите меня! Я сам себя корю. Сплошной укор! У нас с вами – целая судьба за плечами. И, может, это – самое главное, что произошло в этом доме. И я никогда не позабуду вас!.. Но ответьте мне… Зачем вы отослали Анну в Малинники?..