Возвращение в Михайловское

Когда он стал чуть поправляться и боли стали меньше, он написал Великопольскому о бедственном положении своем. Тот приехал через день-два и, разумеется, с несколькими колодами карт. Пододвинул столик совсем к кровати, и они принялись срезать штос. Срезали до вечера. Позднего. Пару раз заходила Прасковья Александровна… но что она могла? Не делать же замечания ему?.. Да и как было отвлечь его от игры, ежли он проигрывал?

Он проиграл в тот день все, что было при нем и в довершенье Четвертую главу «Онегина».

Его партнер уехал, пришли Прасковья Александровна с Анной. Принесли моченых яблок, которые он просил.

– Вы не утомились сегодня? – спросила старшая.

– Нет, не очень! – он не мог признаться, что утомились его финансы. И что, может, придется одалживать у нее. К тому ж почему-то при Анне не хотелось признаваться в проигрыше. Женщины не любят в нас, мужчинах, проигрыша. Ни в чем! И вообще, каяться в своей пагубной страсти… «Тоже мне – жених! Картежник!» – Об этом он тоже подумал.

Тоска и разочарование тронули сердце Пушкина.

Он дал себе слово больше никогда не ставить на свою работу. Но две главы-то проиграны!

В конце ноября он получил через губернатора (с сопроводительной запиской со всеми уверениями в преданности) письмо графа Бенкендорфа, которое весьма озадачило его. Что известный генерал, командир кавалерийской дивизии, назначен начальником III-го отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, то есть начальником тайной полиции все уже знали в Москве, и Александр знал. Это назначение некоторые в Москве (да и в Петербурге, наверное) считали какой-то уступкой «прогрессивным силам». За генералом, кроме военных подвигов, весьма разнообразных, и великолепного поведения во время наводнения в Петербурге в 1824-м, числилась еще – в прежние времена, дружба с Волконским и Михаилом Орловым. Но что с царем ему придется общаться через Бенкендорфа… и в какой форме вообще будет протекать это общение, ему никто не сказал. В Москве им с Бенкендофом встретиться не довелось.

Граф писал ему: «При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы в случае каких-либо новых литературных произведений ваших до напечатания или распространения их в рукописях представляли бы предварительно о распространении оных или через посредство мое, или даже прямо его императорскому величеству…»

Из этого вступления (он был опытный в литературе человек) он сразу вытащил главное: придется отозвать все новые произведения из всех изданий, куда он их забросил… нужно, в частности, отнять у Погодина изюминку 1-го номера «Московского телеграфа», «Сцену в Чудовом монастыре», то есть сцену с Пименом… Жаль! Это означало задержку выпуска нового журнала только из-за него одного или… то, что 1-й номер будет лишен материала, который мог обеспечить успех. Еще… это наперед говорило о трудностях его нового положения писателя, который имеет такого главного цензора.

Но дальше шло нечто вовсе грозное: «Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию. Сие меня побуждает покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли такое известие или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.

С совершенным почтением имею честь быть ваш покорный слуга

А. Бенкендорф».

Он был в том состоянии, когда даже пожатье плеч ему было тяжело. Отдавало в ребра. И не позвать было слуг облить его ледяной водой. Ему запрещается читать, кому бы то ни было, новые сочинения свои. Только и всего. «Покорный слуга» клал господина на лопатки и попирал ногами. «Высочайший цензор? От вас могут потребовать за это слишком много. Гораздо больше, чем вы хотели бы отдать!» «Старушка-Ларина» была умней всех его женщин, это точно!

Скамья была слишком жестка, чтоб на ней спать спокойно.

Он много понял из письма графа. Во-первых, самое обыденное: за ним следят. Это было важно. В конце концов, на читках никого лишнего не было, присутствовали только свои. Стало быть… расспросы слуг, слухи… слежка. Знать полезно.

Он стал срочно писать Погодину: «Милый и почтенный, ради Бога, как можно скорее, остановите в моск. цензуре все, что носит мое имя…»

Графу Бенкендорфу же ответил следующее: «Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, так же как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства…

Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству в том самом виде, в каком она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другого списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше превосходительство оный мне возвратить…»