Возвращение в Михайловское

Но все ж было пора отъезжать. «Как счастлив я, когда могу покинуть – Докучный шум столицы и двора…» И что-то про дубровы и молчаливые воды. Но полно, полно!.. Он засиделся в деревне. Его тянуло в Москву: журнал Погодина и московские сплетни. Сплетни особенно привлекали. Люди живут разнообразно, и их жизнь – широкое поле для наблюдений и фантазий. И наблюдений, сдобренных фантазиями. Вон Соболевский потерял мать, так и не напомнив ей про завещание, которое решило бы его материальные дела. Так и не смог напомнить. И Александр должен бы признать, что он – человек лучше его. Зато как интересно! Люди интересны друг другу именно своими различиями.

В общем, он стал собираться, простился со всеми, более всего – с Тригорскими… (Там обошлось без сцен, которых он боялся). И в означенный день (23 ноября) кибитка во Пскове была готова, сундук с вещами привинчен сзади, и на нем закреплены сверху пять или шесть чемоданов. Прощай, деревня, едем в столицу! На станции Козырьково он сделал привал: хотелось распрямиться и дать отдышаться затекшим ногам. Но не успели выехать из этого Козырьково – вдруг лошади понесли, кибитка перевернулась, дверца распахнулась и выбросила его – будто на край жизни. Вдобавок еще чемодан, сорвавшийся с целой поленницы таких же, въехал ему в бок – да как сильно! У чемодана был, естественно, металлический уголок, будь он проклят! В общем, Александр оказался на земле (слякоть, мразь, ноябрь!) и в самом жалком положении – даже на полминутки потерял сознание, и очнулся не уверенный, что жив. Со станции Козырьково примчался на коне смотритель, поцокал языком, покачал головой… еще какие-то люди… Лошадей вернули, кибитку еле подняли, стали собирать вещи с мокроты… часть чемоданов пораскрывалась, и оттуда все повывалилось: ночные сорочки вперемежку с книгами и рукописями. И пока это все собрали… Его самого с трудом впихнули в кибитку, и печальный поезд вернулся во Псков.

В гостиницу его уже внесли… он снял номер в первом этаже, чтоб не надо было ползать наверх. Его уложили в постель и дали крепкого чаю. Он вызвал людей из Михайловского – прежде всего Арину. Для них он снял помещение для слуг… Послали за доктором. Пришел Всеволодов, долго смотрел его, хмурил мрачно свои мешки под глазами. Осмотрел, выслушал, простукал и сказал так…

– Нет, перелома костей, скорей всего, нет. Я боялся за ребра. Но тут тоже нет. У вас здоровое сердце. Вы вообще – крепкий муж, такой удар! Но ушиб серьезный. Придется полежать этак недельки три…

– Три недели? – Александр вскочил на постели, несмотря на то, что ему было очень больно. – Для меня лежать – смерть да и только! (он всегда так говорил).

– Ничего не попишешь! Придется! – и лишь добрые глаза улыбались за добрыми толстыми стеклами. Он присел к столу выписывать рецепты.

Александр мог крикнуть что-то злое. Сказать, что эти рецепты, верно, взяты из книги о лечении лошадей! Но сдержался.

– У вас вроде там все наладилось? – врач имел в виду столицы. Возвращение из ссылки.

– Да. Похоже. – Александр ответил смиренно. И даже улыбнулся врачу.

– Лежать! И выполнять все мои предписания. Если хотите, чтоб я вас лечил!..

Наутро Александр узнал от слуг, что барыня тригорския прибыли сюда и поселились здесь же в гостинице. На втором этаже. С ними барышни. Одне-с.

Александр понял сразу, что это – Анна.

Он лежал в постели, его навещали. Ужасно болела грудь и было трудно дышать, особенно кашлять. Кашляя, нужно было прижимать рукой разбитые ребра, но и так было больно. Курить трубку он совсем не мог и без трубки скучал. Прасковья Александровна навещала его по несколько раз на дню – иногда одна, иногда с дочкой. Но Анна вовсе не приходила без нее. Верно, был такой молчаливый уговор с матерью. Они приносили ему всякие вкусности, и на первых порах Прасковья Александровна даже пыталась его кормить с ложечки. Он лежал безрадостно тихий и послушный. Из-за их посещений Александр велел Арине как можно глубже задвигать урыльник под кровать, чтоб его не было видно. И все равно боялся, что видно от двери. Анна вела себя, как добрая соседка – ни одного лишнего движения или взгляда. Даже странно было.

Как-то старшая заговорила с ним о его делах. Он еще раз пересказал немного встречу с императором, и как он был принят в Кремле. Он расхвастался:

– Вот! Теперь у меня самый высокий цензор. А остальные – выкуси! – и сделал красивую дулю.

– Вы не боитесь, что за это вам придется платить?.. От вас могут потребовать слишком много. Гораздо больше, чем вы хотели бы отдать!

Он надулся и сказал, что не боится. Прасковья Александровна нахмурилась и перевела разговор.

Он хотел, конечно, чтоб Анна пришла одна, хотя и не знал, что он скажет ей. О своих московских подвигах? О предложении, сделанном наспех и без ума Софии Пушкиной?.. – Но она не приходила.