Возвращение в Михайловское

Он склонил почтительно голову. Заплакал и плачущим покинул ее. Когда он вышел на улицу, он уже рыдал в голос и боялся встретить знакомых…

Он обрел себе новое Тригорское в Москве. (Ему повезло.) Дом сестер Ушаковых на Пресне. Их и звали, сестер, «пресненские красавицы». Нет, сестры жили, конечно, вместе с родителями, но родители занимали вторую половину дома и старались не вмешиваться в дела детей. Такова была система воспитания в доме. И так как братья, один за другим, утекли в Петербург, сестры властвовали на этой половине. А родители считали, что дети ведут себя, как нужно. Они и вели себя, как нужно. Не заводили случайных романов и не сходили с ума, как бывает в молодости. Они просто веселились, у них был дом, в котором любили бывать молодые люди. Дом был веселым и немного шальным. Тут все время толклись молодые люди, и все время что-то придумывалось. Пушкина сестры приняли восторженно и любовно – он был их открытие. И с этой поры многое в доме подчинялось ему: его вкусам, его расположенностям. Он заезжал сюда часто, два раза на дню, иногда – и три. Он мог болтаться здесь вовсе без дела, даже ни с кем не разговаривая. Просто утыкался в книгу или листал журналы. Младшая сестра взяла на себя труд развлекать его Моцартом: она отлично играла на фортепьяно. А если кому-то из поклонников девиц Моцарт не нравился – приходилось терпеть. Родителей гости детей редко видели. Александр дважды сыграл в штос с отцом Николаем Васильевичем – по мелочи, конечно, чтоб никто – не в обиде, а с матерью, Софьей Андреевной, поговорил о Россини. Свет – странное место. Здесь любая банальность принимается за откровение, если она высказана кем-то, кто имеет право быть интересен. «Пушкин сказал, что Россини – всего лишь несколько облегченный Моцарт! – Правда? Как это тонко! Почему я никак не могу читать его роман? Этот ужасный Онегин меня бесит!» – и так далее. Ну что ж! «Черт возьми Онегина! Я сам себя хочу издать или выдать в свет!..» – Вот и выдал, и издал, спокойно тебе?.. Но Софья Андреевна знала еще русские народные песни. И Александр иногда просил ее напеть их ему и записывал слова. В общем, в этом доме все благоволили к нему. Даже родители девиц. Если б он посватался, он вряд ли мог наткнуться на отказ.

Правда, младшая сестра сразу сказала: «За мной не стоит ухаживать! Я помолвлена!» – хотя и было непохоже, чтоб она так уж стыла по жениху и готова была проглядеть все глаза, стоячи у окна в ожиданье. – Жених появлялся часто, вместе с другими поклонниками, Александр с ним сдружился сразу, что не мешало ему сперва считать себя влюбленным именно в младшую и ухаживать за ней. В ней было больше веселья, и она была проще и свободней. Старшая была чуть строже, она хорошо рисовала, и они с Александром, бывало, в две руки разрисовывали ее альбом или альбом сестры… И, хотя она была столь же шутлива, как сестра, шутки ее были, случалось, злы, а лицо выражало порой томление и скуку: признак меланхолии (наверное, потому ее до сих пор, как говорили в свете, «не расхватали») – но в этом смысле Александру достаточно было Татьяны Лариной. Тем не менее, и с младшей – Элиз (это имя все ж продолжало преследовать его!) и старшей – Катишь, Екатериной, он был равно дружен, и они обе привлекали его. Обе тянулись к поэзии, и с тех пор как Пушкин появился в их жизни, его сборник стихов или главы «Онегина» можно было встретить на столике в гостиной или на подоконнике – не потому, что кто-то что-то хотел продемонстрировать, а потому, что Пушкина здесь, и вправду, читали.

В доме устраивались танцевальные утра (не путать с танцевальными вечерами, которые тоже устраивались), и Александра, буде он присутствовал, никто не тащил танцевать, а он был так устроен, что желание такое испытывал, даже бурно (минутами), но редко… Но, кроме танцевальных вечеров и утр, были еще музыкальные вечера, и литературные тоже были, и Александр однажды согласился почитать… И, забыв на минуту предостережения графа Бенкендорфа, прочитал вовсе неизвестное никому… – Люди были молодые вокруг. И он сам был молод. Он прочел:

Недвижим он лежал и странен
Был томный мир его чела…

…из Шестой главы И еще «Пророка», который был вызовом. Кому неизвестно – но был. Вызов!

Как труп, в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!..»

Ему захлопали почти неистово. Но главным были остановившиеся, огромные, темные – и не смотревшие даже, но вбиравшие его и его слова – глаза Екатерины Ушаковой. Он попытался улыбнуться ей, но не смог. Он сам был сражен этими глазами.

Однажды он попытался явить вольность по отношению к ней. Рука сама поползла. У мужчин бывает. Екатерина спокойно отвела его руку: