Возвращение в Михайловское

Впредь быть осторожней! даже с близкими! Закусив этой мыслью, он отправился к герцогу Рагузскому, в дом Куракина, где ожидался вечер импровизации, который давал его новый приятель Мицкевич. – Туда были приглашены, кстати, и сестры Ушаковы с родителями. За сестрами увязался еще Киселев, жених Елизаветы. Александру он немного нравился, а теперь и вообще перестал раздражать, как только Александр перестал ухаживать за Елизаветой, и Катишь Ушакова заняла, наконец, в его жизни свое место. Родители сестер, как у них было принято, уселись отдельно от дочек, а жених Елизаветы и Александр поместились подле них. Забегая вперед, скажем, что Александр весь вечер суетился, как с ним бывало, когда он нервничал (верно, не позабыл свидания с полицмейстером), вскрикивал, восхищался громко и всем мешал – в особенности Екатерине, которая была рядом с ним. Но он был Пушкин и мог себе это позволить. (Он иногда задумывался всерьез, что было бы с ним и как бы он воспринимался в свете, если б – с его манерами – он не был Пушкиным?) Екатерина была рядом – прямая и строгая, и порой мягко одергивала его, за что он был ей благодарен. А сам втихую гордился ее прямой спиной и необыкновенной осанкой. Не говоря уж – красотой. – Катишь бывала разной, но в этот вечер была удивительно красива.

Из предложенных для импровизации Мицкевич выбрал две темы (перед тем несколько бумажек с предложениями бросили в шляпу и аккуратно перемешали).

Адам стоял перед залом совсем невыразительный и потухший. Опустив руки… Но, когда он зачитал первую тему, выбранную им, с ним что-то произошло: молния, порыв. Редко кому доступно зреть, как вспыхивает душа. У Мицкевича на глазах у всех вспыхнула душа. Он был весь овеян внутренним огнем, глаза зажглись пламенем всех польских восстаний, фигура, в общем некрупная – вдруг выросла, точно он вскочил на коня… И произошло это очень быстро. Первой темой стала тема поэта и поэзии: избрания избранным собственного пути, – когда все требуют от поэта «возвышенных предметов», поэт же находит их сам, естественно, и берет любые. Он волен. (Это то, что Александр пытался объяснить государю и не уверен был, что удалось объяснить.) Александр сам обожал эту тему. (Это была его собственная тема – еще в «Цыганах». Лишь сам поэт понимает, что такое возвышенное. Лишь сама поэзия берет свой мотив для песни.)

Поэзии нет закона, как нет закона любви!

Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет?..
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень?.. Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона?..

– И правда, зачем? – сказал Пушкин вслух, не выдержав напряжения. Катерина коснулась его руки. Ее рука была в перчатке до локтя. И Александр склонился и поцеловал эту перчатку. Тогда она стянула перчатку и коснулась пальцами его щеки. Он был смущен больше ее: это могли увидеть. Она же не дрогнула и глазом не повела – сидит спокойная, как статуя.

…Затем, что ветру, и орлу,
И сердцу девы нет закона!
Таков поэт – как Аквилон,
Что хочет, то и носит он…

Стихи были польские, но почти все было понятно. Иногда Катишь поясняла что-то ему. Она знала и польский. Это семейство его удивляло. Он подумал, что, если когда-нибудь женится и будут дети, он их станет воспитывать вольно. Как в семье Ушаковых.

– Браво! – крикнул Александр, когда Мицкевич закончил первую импровизацию свою. – Браво!

Но второй темой кто-то предложил тему любовников царицы Клеопатры, и это показалось Александру пошлым. Однако, когда Адам начал импровизировать, он заслушался и сразу включился в текст…

Царица на пиру предлагает себя своим гостям. За одну ночь с ней цена – жизнь смельчака. Завтра счастливцу отрубят голову. Мицкевич изобразил дело так, что мужчины за столом, один за другим, поднимаются с места и принимают вызов.

Как вешний цвет, едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно оттенял…

…Царица выбирает последнего, самого юного – восемнадцати лет. Он смотрит бесстрашно – в величие ночи, предстоящей ему, и в пустоту смерти…

Когда Адам сдал и этот поэтический экзамен, Александр сорвался с места и подбежал к нему. Обнял.

– Браво! Ты гений! – почти кричал он. – Ты гений! Я так не умею!..

Он любил посвящать в гении кого-то, право, больше, чем размышлять о собственной гениальности. Это была его черта особенная.

– Я не умею так сразу! – сказал он с тем же восхищением своей спутнице, вернувшись на место. – Мне нужна бумага. Варианты, черновики…