Возвращение в Михайловское

– Не совсем. Это – из оды моей «Андрей Шенье» о французском поэте, убитом в 1794-м, во время Французской революции. Эти строки как раз не пропустила цензура по причинам, которые не доходят до меня. Стихи были в рукописи, какую я сдавал в цензуру, – он улыбнулся. Шульгину показалось, что нагло…

– После событий 14 декабря… всех, наверное, смутили отдельные строки… (Он что-то отчеркнул и показал Шульгину.) Но это – просто нечаянный перенос событий во времени. Стихи относились к якобинцам, пославшим на гильотину французского поэта. Я не слышал никогда, чтоб у нас правительство защищало якобинцев или симпатизировало Французской революции. А что касается названия… «На 14 декабря» – я его не давал – такого, не дай Бог! Это сделал кто-то из переписавших стихи. Или из недомыслия, или из подлости, чтоб подвести меня!

– Но как ваши стихи могли попасть к кому-то? – спросил Шульгин, вконец растерянный.

– Понятия не имею. Я вам говорю, что сдавал их в таком виде только в цензуру. Вот, может, через цензуру и попали!

Это уже была насмешка. Прямая.

– И вы клянетесь, что не знакомы со штабс-капитаном Алексеевым? Как его там? Александром Ильичем?

– Да. В глаза не видел. Не слышал. И ежли он порядочный человек – он вам также подтвердит, что не знаком со мной!

– Странная история! – сказал Шульгин, ибо в самом деле было странно.

– Ну, что ж… – добавил он, помолчав, – я все отошлю им назад, приведя полностью ваши объяснения.

– Благодарю вас! – Александр не ведал, как завершить разговор, и прибавил на всякий случай – ему казалось, знаменательное:

– Я надеюсь вскорости попасть в Петербург и переговорить на тему этого… э-э… казуса с графом Бенкендорфом! – и даже улыбнулся.

Он вряд ли сознал, почему так улыбнулся в ответ собеседник. Просто расплылся. Шульгин был опытный полицмейстер из столицы, и в чем в чем, а в порядках российских – разбирался. Он был уверен, что неизвестно, как государь, но начальник тайной полиции империи уже точно не может не знать о суде в Новгороде над штабс-капитаном Алексеевым. И о том, что предмет судебного следствия (подтвердилось!) – именно стихи Пушкина!

Он долго ждал, что ему скажут что-то о его положении действительном. Но никто ничего не говорил. В апреле он решил все-таки написать на имя Бенкендорфа:

«Милостивый государь Александр Христофорович!

Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге, приемлю смелость (оцените тон!) просить на сие разрешения у Вашего превосходительства.

С глубочайшим почтением и с душевной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга

Александр Пушкин».

Он готов был исписать еще полстраницы этих последних, крайне вежливых слов. Все-таки вызовы к обер-полицмейстеру и новгородское дело, так и не закрытое, о котором он ничего не знал, делали свое… Он сдавался. Понемногу.

Бенкендорф отписал ему в свой черед:

«Его Величество, соизволяя на прибытие ваше в Санкт-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово – вести себя благородно и пристойно – будет в полном смысле слова сдержано».

Дважды было употреблено слово «соизволение». Не самый лучший синтаксис. А смысл? Еще хуже. Он был не в тюрьме, но под замком. Он был волен, но испрашивал позволения на поездку из одной столицы в другую. Жалкое положение!

Ну, что ж… Пора ехать! Надо было, и вправду, мириться с родителями и успокоить мать и сестру.

…Он отбыл, а Екатерина Ушакова жаловалась в письме к брату: «Он уехал в Петербург, может быть, он забудет меня… Город опустел, ужасная тоска (любимое слово Пушкина!)»…

Он оставил ей стихи в альбоме:

В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен.
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен….
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?

Что делать? Он не переставал думать об этом. Еще после свидания с Шульгиным.

VII

В «книге возвращений» первые дни в Петербурге были из лучших страниц. Как первые дни в Москве. Он бросил вещи в гостинице Демута на Мойке, а сам отправился к родителям; они жили в Свечном переулке, близко к центру.

– Как, ты без вещей? – спросил отец минорным тоном. – Надин! (Он позвал куда-то, вышла мать.) – Конечно, Александр бросил вещи в гостинице. Он забыл, что в Петербурге у него отец и мать!

– Я не хотел обременять собой!..

– Понятно. Ну, теперь…. когда ты пошел в гору и тебя принял сам государь, ты можешь позволить себе… – (все начиналось сызнова).