Возвращение в Михайловское

Когда поднялись из-за стола, Анна Керн взяла его под руку и улучила минутку побыть с ним. – С мужем она разъехалась некоторое время назад, но не развелась – и теперь не знала, что делать с собой. Старый генерал, по законам того времени, ежемесячно выплачивал ей некую сумму, которой было довольно, по его понятиям, для проживания в столице, – но она считала ее лишь достаточной, чтоб не умереть с голоду. Дети ее были в разлете, младшая дочь, совсем маленькая, сейчас находилась у родителей. Она сказала ему, что здесь теперь, в Петербурге, ее сестра Лиза, которая тоже жаждет познакомиться с ним.

А он невольно подумал о том, что сейчас все то, чего он тщетно добивался тогда, было б возможно… но теперь не очень нужно! Быстро это происходит, в самом деле!

– Что вы улыбаетесь? (а он улыбнулся именно этой мысли.) Помните, как мы гуляли у вас в парке и я подвернула ногу? Я все такая же неловкая, и в жизни тоже. Никак не могу понять, что мне делать! А бессмертник тогда? Он, наверное, сразу у вас увял, и вы забыли меня! Цветы быстро увядают – быстрее, чем чувства. Нет, чувства – того быстрей! Я, наверное, несу черт-те что! Просто… я по Вам соскучилась!

Она стала говорить о своем новом знакомом – молодом композиторе Глинке, который сочиняет, в частности, романсы на его стихи. И какие романсы!..

Но на него претендовала также жена Дельвига – она уже нервничала, она стала пытать его о новой трагедии, о которой только слухи… и когда он будет читать ее? – естественно, у них в доме; она и подумать не могла, что первая читка Пушкина в столице может быть где-то – не в ее доме!

Однако Пушкин с ее мужем настроились на литературный разговор и удалились в соседнюю комнату, и она была несколько раздосадована.

Правда, заговорили они о другом. Дельвиг рассказал – вкратце, конечно – подробности потом, – про то, единственное, что о нем не знала жена, – про его прогулку в проклятую ночь на площади перед Кронверком.

– Потом, потом… ты ж понимаешь, она не должна знать, да и никто не должен. Но там было очень страшно!..

– Тебе не кажется, что с этого начался исход нашего поколения?..

– Кажется! – кивнул Дельвиг. – Сказать по чести, я все время думаю об этом!

Что касается его трагедии… («Годунова»), мы забыли сказать, что еще в Москве он получил письмо от Бенкендорфа, которое многое определяло в его новом положении и его отношениях с миром.

«Я имел честь представить государю императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и… собственноручно написал следующее:

“Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта”».

Дальше следовало уверение, что графу «лестно и приятно служить отголоском всемилостивейшего внимания его величества к отличным дарованиям вашим…»

Он раздумывал над тем, что бы это значило и кому могли прийти в голову такие советы. Что царю кто-то посоветовал, не иначе, ответить так – он не сомневался.[91]

Что это? Желание не допустить полного успеха Пушкина уже на первых порах его возвращения? Или желание оторвать его от театра?

Александр ответил «с чувством глубочайшей благодарности», то есть взвешенно, но вполне определенно:

«Согласен, что она (пьеса) более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».

«Не в силах и все!» Кто может заставить? Таланта не хватает!..

Была еще слабая надежда, что ему скажут: «Ну, тогда печатайте как есть!» – Не сказали. Сюртук, сшитый для него, оказался слишком узок в плечах. Гроб ему, наверное, тоже будет узок. Прокрустово ложе. Ладно, посмотрим!.. Но поскольку государь пьесу «читал с удовольствием», он решился все же читать ее в Петербурге друзьям и вообще литераторам, так же свободно, как читал в Москве. Время покажет. Он был, мы говорили не раз, человеком Провидения и надеялся временами только на счастье. В жизни ли, в игре… Но если проигрывал – то проигрывал, что делать!

Странно, но больше ни одной придирки к его читкам трагедии не было. Известна лишь фраза императора, сказанная Бенкендорфу поздней: «Пушкин имеет право читать друзьям свои произведения». Возможно, царь и раньше приструнил немного своего ретивого помощника.