Возвращение в Михайловское

Через секунду Александр уже бежал к нему, растопырив руки для объятий:

– Вильгельм! – и плакал на ходу. – Брат, брат по музам, по судьбам, нас не разлучили вовсе, нас не… – и рыдал и обнимал человека с черной бородой и во фризовой шинели. Это был Кюхельбекер, как вы поняли.

– Кюхля, Кюхля! Мы все-таки встретились!.. – но их растащили уже!

Фельдъегерь сильно взял его за руку, даже тряхнул руку…

– Кто вам позволил подходить к арестантам? Кто позволил?..

Он понял, как это бывает. Но ему уже было все равно.

– Вы сами пойдете под суд! – кричал фельдъегерь.

Александр вырвал руку и прокричал:

– Я Пушкин! Я Пушкин! – никакого впечатления.

Что он мог сказать? – Я – Пушкин! Величайший поэт этой страны, она нескоро дождется такого. Может, вовсе не дождется!.. – но это там, в глубине! А на станции Залазы он кричал только, что у него есть высокие связи, что он будет жаловаться наверх! Даже самому графу Бенкендорфу, даже Его Вели-честву-у!

Но фельдъегерь быстро увел арестантов за полверсты от станции, а сам уселся здесь же за стол писать подорожную. А может, и донос на него. Александр просил разрешения дать Кюхельбекеру денег. Сколько осталось. Но фельдъегерь отказал. Имя Пушкин не значило для него ничего.

– Куда их везут? Не знаете? – спросил он смотрителя, когда все уехали.

– Согласно бумаге… из Шлиссельбурга в крепость Динабург, – ответил тот.

– А-а…

Певцу свободы открывалась дорога свободы – в крепость Динабург. Впрочем, эти сведения были бессмысленны. Как все бессмысленно. Вспомнил, как кричал в исступлении: «Я – Пушкин, я – Пушкин!» Кого этим можно поразить? Оставалось поднять в компании еще один тост во здравие Его Императорского Величества.

Что значит Пушкин перед каким-то фельдъегерем? Нет Пушкина. Пушкин был не нужен этой стране. Не нужен – и все!..

Он пытался отвлечься «Духовидцем» Шиллеровым и не мог. Скорей бы – лошадей, покинуть эту станцию!

В Петербурге он рассказал все Дельвигу…

– Понимаешь, я не думал уже, что увижу когда-нибудь нашего Кюхлю!.. И я в Луге записал аккуратно все происшествие.

– Ты думаешь, кому-то еще понадобится? – бессильно спросил Дельвиг.

– Уверен! Слушай, из нас двоих ты всегда был оптимистом. Что с тобой?

– Понимаешь, я видел, как вешали! Я еще стараюсь жить. Но с трудом!.. Я полагаю, те, кто был там со мной и смотрел – тоже стараются. – Тут он рассказал ему впервые про Зубова, кавалергардского полковника – теперь в отставке.

Александру показалось, что он такого Дельвига не видел. Что вообще не знал Дельвига. Это был другой человек.

На следующий день было 19 октября. Присутствовали «скотобратцы», кто мог. То есть лицеисты первого выпуска.

Пили здравия. По-заморскому, «тосты». Александр прочитал уже в конце вечера:

Бог помочь вам, друзья мои!..
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви.
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли.

Всем было понятно – про «мрачные пропасти». И Корфу тоже понятно. Хоть он становился теперь (говорят) ближайшим сотрудником государя. Одним из самых близких. Подняли тост за здоровье отсутствующих. И все встали. И Модест Корф тоже встал и выпил свой бокал. Здесь он был только Модя, – такой же, как все. Для него те, что в «пропастях», были только «отсутствующие братья». Много лет спустя Корф пошлет братцу Пущину Ивану свою книгу о 14 декабря. Несправедливую, конечно, официальную слишком, но все же пошлет. И будет волноваться его мнением. Потому что для него это все равно – брат Иван.

Великая была эта затея императора Александра! – может, лучшая из его затей – Лицей. Что-то поселил в них Лицей – такое, что ни погасить, ни вынуть нельзя. И то, что касалось всех «скотобратцев» – Модеста Корфа касалось тоже. И мы с вами живы, пока из нас никак еще не вытравить его – Лицея.

II

Его вдруг вызвали снова к обер-полицмейстеру, теперь петербургскому – теперь Княжнину. Княжнин и Пушкин с интересом рассматривали друг друга. Княжнин знал хорошо, кто такой Пушкин. Враг царства, но известный поэт, почему-то приближенный государем. А Пушкин слышал, конечно, что полицмейстер – сын его собрата по перу – того самого драматурга Княжнина, которого высек, говорят, заплечных дел мастер Екатерины Шешковский. Княжнин наверняка еще думал о том, что сидящий перед ним человек был другом тех людей, в казни которых он принимал участие. – Лишь в процедуре, разумеется! – А Пушкин, напротив, не догадывался, что перед ним – единственный человек в Петербурге, который знает место, где схоронили пятерых страдальцев. Разговор был непростой.

– Я уже давал объяснения по этому поводу! – сказал Александр сразу.

Княжнин покивал сочувственно.

– Все равно. С сожалением могу сообщить, что суд в Новгороде не принимает ваших объяснений.

– Но у меня нет других!..