Возвращение в Михайловское

– Но это – военный суд, Александр Сергеевич, и он судит строго людей, которые, простите меня, при всех условиях виноваты не больше вас. Они только дали кому-то прочесть эти стихи. Но писали-то их вы!..

– Дело не в том, – сказал Александр после паузы, – кто писал стихи. Но в том, по какому поводу они написаны. Эти молодые люди нечаянно, как я полагаю, по недомыслию – отнесли эти стихи к другим событиям. Которых еще не было, когда я писал стихи. Речь в них шла о Французской революции, которая свергла королей, как вы знаете, и насадила тиранов. И написано это было и сдано в цензуру раньше несчастных событий 14 декабря.

– Вот суд и не может поверить, что вы их сдавали в цензуру раньше событий. Где доказательства?

– В цензуре вычеркнули ряд строк, заменив их точками. Время выхода моей книги известно. Я не виноват, что в цензуре не хранят рукописей после рассмотрения.

– Так уж и не хранят! – издевнулся Княжнин. – Какая беспорядочная у нас цензура! Но все-таки… прошу вас прояснить мне некоторые строки…

– Пожалуйста! Я понимаю, на что тут накинулись!

– Ой, какое это нехорошее у вас слово: «накинулись». Мы вовсе не накидываемся, мы соблюдаем закон!..

Впрочем, он смотрел на допрашиваемого (а как еще назвать?) с интересом и не без сочувствия. Он любил своего отца, помнил историю его… А теперь другой поэт российский сидел перед ним и выворачивался, как мог. И было неприятие, и было сочувствие.

– Вот, пожалуйста! – продолжил этот Пушкин. – Были выброшены строки…

– Не выброшены, а запрещены! – поправил Княжнин.

– Запрещены и заменены точками. От «Приветствую тебя, мое светило…» до «И буря мрачная минет!» О чем тут речь? Обещания революции и крах этих обещаний. Я не знаю, что могло бы более подвигнуть к отвращению к революции, чем эти стихи!..

– Даже не знаете?.. А как они попали к другим, не объясните? К штабс-капитану Алексееву, к прапорщику Молчанову, к кандидату Леопольдову?

– Я говорил уже в Москве: я читал эти стихи довольно широко – еще до издания. Я не делал из них тайны!..

– И зря не делали. Я сам сын писателя, известного в свое время – Княжнин! Может, слышали? Писал для театра. У нас все быстро забывают. Почему вы, писатели, так неосторожны?.. Ладно, Александр Сергеевич! Вы сейчас пройдете в соседний кабинет, к полковнику Дершау, и напишете у него подробное объяснение об этих стихах. Подробное! Хорошо б еще вы объяснили нам, как они все-таки от вас пошли гулять в толпе?

Он унес свои неприятности и перся с ними по Невскому – злой, как черт. Еще Бенкендорф интересуется (спросил мягко у него, якобы со слов генерала Волкова, московского жандарма): почему он выбрал к московскому изданию такую виньетку – змей и разрушенные цепи? Да эта виньетка где только ни побывала уже – в тьме изданий – у нас и французских![93] Ему начинали сдавливать горло. – Пой, птичка, пой! – А он спел стансы царю. И его за это судят теперь негромко – в иных кругах. Что за жизнь такая? Вечно кому-то не угодишь!

Он свернул на Владимирский и пришел к Дельвигу. Дельвига он не застал – торчит где-то на службе или в типографии. (Дельвиг служил по почтовому ведомству.) Но, к удивлению своему, застал… Вульфа! Этот-то как здесь? Ввела его в дом, конечно, Анна Керн! Ее работа! Хозяйка дома – Софи была нездорова. То ли простужена, то ли мигрени. Она была из мигренных женщин. (Александр делил всех дам – на тех, у кого бывает мигрень, и тех, у кого ее почему-то не бывает.) Софи лежала в домашнем халатике под легким одеяльцем, и Вульф был не то чтоб у ее ног, но у изголовья, на стуле и весь склонившись к ней. Они о чем-то тихо беседовали. Александр поздоровался, и так как ему стало неловко (явно лишний) – он пробормотал что-то про корректуры, которые хотел посмотреть, взял их со стола и ушел с ними в кабинет к Дельвигу. Ему показалось, что руки Алексиса блуждают где-то под одеялом у милой Софии. Было или не было? Наверно, показалось. А если? Он хотел крикнуть: «Убери свои руки!» – но крик замер в горле. Как у всех нас замирают многие наши крики. Он, к сожалению, знал Дельвига – для того это был бы конец!..

Он быстро пробежал глазами корректуры или сделал вид, что пробежал, – и откланялся. Почти что нелюбезно. Это – Анна Керн, ее хищные ручки! «Она вообще не переносит чужого счастья!» – сказала ее сестра. Она-то знает. Но, может, ему показалось?

При встрече он все-таки сказал Вульфу:

– Хотите погулять за счет барина? Одобряю!.. – а глаза были злые. Жестокие глаза.

– Ну, что вы! Не бойтесь! Я ничего не испорчу вашему другу! Да и наша София его любит, по-моему.

– Я не могу сказать все, что думаю о вас… – у него бывало так: улыбка на устах, а в глазах – зверь!..

– Я тогда скажу вам, Мефистофель, все, что думаю о вас! – бросил Вульф нагло.

– Не скажете – побоитесь! Я б вызвал вас на дуэль, но жалею вашу maman!

Вульф действительно не сказал то, что думал. Или мог сказать. Бог его знает, Пушкина! Может, станет вдруг его зятем?.. Тогда придется вступать в спор об имении…

Он улыбнулся.

– Я не причиню зла вашему другу! Как вы стали подозрительны – даже странно!..