Возвращение в Михайловское

То, что Александр появлялся в обществе с самой «Клеопатрой Невы», не мешало ему вовсе бывать в приличных домах. Где зрели вполне нормальные барышни, которые обещали собой счастье кому-то. Только не ему! – Хотя он настроился даже на два или три предложения руки и сердца. Одно он сделал, притом – после первых же встреч: Аннет Олениной, дочери одного из самых известных культурных и государственных деятелей той поры, Оленина, директора Публичной библиотеки и Академии художеств, члена Государственного совета. Ради этого сватовства он устроил даже читку «Годунова» в доме Олениных, надеясь пленить девушку. Поэты умеют так пленять – читая свои творения. Напряжение искусства влечет за собой напряжение чувства. Но Аннета отказала легко, сославшись на другую душевную симпатию. Он отполз в свой угол, он смирился. Он быстро смирялся с такими вещами. Понял, наверное, что дело тут, скорей, не в симпатии (другой), а в том, что Алексей Нико лаевич Оленин – сам историк и археолог, которого злые языки агентов III отделения пытались тоже причислять к «либеральной шайке», – прекрасно понимал, кто такой Пушкин. Он любил Пушкина-поэта. Он обожал Пушкина. Но Пушкин-поэт – это одно, а Пушкин-зять – это совсем другое. Девушка напишет потом в дневнике, что Киселев и Пушкин – из главных ее увлечений, а Вяземский, Грибоедов и другие – на втором плане. – Это будет, когда уже отъедет Грибоедов на свой Кавказ после недолгого визита в Петербург. («Жизнь моя – постоянное противувольное движение», – любил повторять он.) И кстати, Грибоедов Олениной вовсе не увлечется нисколько. Просто барышне казалось… Это недолгое и, в общем, бессмысленное увлечение Александра – потянет за собой одно из лучших произведений русской лирики. Может, вообще самое лучшее, кто знает?

Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем…

Всего немного лет спустя, в 1833-м, он сделает к этим стихам в альбоме Олениной (уже замужней) приписку, что все это, конечно, «давно прошедшее». Так получается с поэзией на каждом шагу… чувство проходит, а поэзия не проходит. Вот какая штука!

Отложив Седьмую главу и окончание Шестой, он лениво начал писать «Полтаву». Он сказал когда-то про «Войнаровского» Рылеева: «как мог поэт оставить в стороне такой сюжет?» – Это про «страдальца Кочубея и соблазненную им (Мазепой) дочь». Теперь исправить упущение было некому, и он взялся сам… Ходил он с тяжелым сердцем и непростыми мыслями – о себе, о жизни… История семьи Дельвига и то, почему Дельвиг уехал – совсем сместила его чувство жизни к неверию в нее. Он вспомнил, что, кроме «Марины и Самозванца» и «Моцарта и Сальери» – он собирался писать еще «Дон Жуана». Конечно, у него это будет другой и вовсе не дон Жуан, а какой-нибудь Хуан или Гуан, чтоб не спотыкаться о Байрона при каждом чихе.

Со зла он все-таки переспал с Анной Керн. Именно переспал, иначе не назовешь!.. Возможно, они оба, предчувствуя, какую легенду создадут вкруг себя в будущих временах, решили, что без этого завершения не обойтись.

– Что? Я вас разочаровала? Признайтесь! Только откровенно?..

– О чем вы! Конечно, я счастлив!.. – сказал он как воспитанный человек.

– Нет, я понимаю. Все это должно было случиться раньше. Тогда б это было необыкновенно. Но это – моя вина!..

– Согласен! – и поцеловал ей руку. Всплыла (в памяти или в душе) фраза этого подлеца-Вульфа из давнего письма: «Я там был. Уверяю, там нет ничего особенного. Такого, чтоб все стра дали!»

Циник все-таки – Вульф! И вечно вспоминается не вовремя, когда не требуется. Впрочем, сам он написал Соболевскому: «Анна Петровна… которую я вчера, с Божьей помощью…»

Надо признаться, он не написал так ни об одной даме в жизни. Ни об одной! Во всяком случае, в тех письмах, что дошли до нас, такого нет. Это была месть – за Дельвига!

IV

В марте закончилась война с Персией, и почти сразу запахло войной с Турцией. Персия-то сама напала на нас, перейдя наши границы – но с Турцией был спор, который вполне мог бы кончиться дипломатицки. Однако… Новый император, кажется, завидовал покойному брату, который взял Париж. Он сам, похоже, собирался отправиться на войну. Александр попытался отправиться с ним, быть причисленным к Главной квартире, Бенкендорф обещал поговорить об этом. Великий князь Константин забеспокоился и писал в Петербург в апреле месяце, заслышав издалека, в Варшаве, о просьбе Пушкина: «Неужто вы думаете, что Пушкин и князь Вяземский действительно руководствовались желанием служить Его величеству как верные подданные?… Нет, не было ничего подобного: они уже так заявили себя, так нравственно испорчены, что не могли питать столь благородного чувства». Вот все! И зря на Сенатской площади кричали восставшие: «Мы за Константина!» И зря лилась кровь! Бедная Россия!