Возвращение в Михайловское

В итоге Пушкину отказали. Вежливо, как Вяземскому. Правда, Бенкендорф послал чиновника Ивановского в гостиницу Демута успокоить Пушкина – чтоб не огорчался. Ивановский был хорош для этой цели: сам литератор и кое-что сделал во время работы Следственной комиссии, чтобы хоть кого-то спасти. Грибоедова, вероятно, он вытащил.

Бенкендорф вместо этого предложил Пушкину ехать на войну с его собственной штаб-квартирой: почти как сотруднику III отделения. Александр извертелся, чтоб отказаться. Но Бенкендорф был умен – понял, улыбнулся и не стал спрашивать о причине.

Пушкин зато написал стихотворение «Друзьям», в котором пытался объяснить новую для него преданность государю и престолу. Это был точно ответ на стихи Воейкова. «Друзьям» было неважное стихотворение или просто плохое. «Нет, я не льстец, когда царю – Хвалу свободную слагаю…» Да и объясняло оно немного. Где-нибудь в каторге сибирской оно могли звучать совсем мрачно, и он это знал. На самом деле он не слагал никакой свободной хвалы. Он спасал – свою художественную жизнь, которая без того могла бы стать совсем тягостной. Как поступали многие – до него и после него.

Новгородский суд, как он слышал, передал представление по делу штабс-капитана Алексеева – где было, кстати, и представление об авторе стихов – новгородскому гражданскому губернатору. Тот, скорей всего, должен был передать его в Сенат. Правда, Бенкендорф много после – втайне, келейно – сообщит ему, что Леопольдов признался в конце концов: название «На 14 декабря» дал он сам по глупости («Ну и хулит он вас в своем письме!» – улыбнулся граф, – даже неудобно читать!») Уже легче! Государь прочел стихи «Друзьям» с удовольствием, но печатать не разрешил… даже он понял, что это, пожалуй, слишком унизительно для поэта. Распространять можно, но печатать нельзя. Шла новая эпоха, и эту эпоху надо было пережить.

В апреле 19-го, в день Преполовения, когда Нева только вскрылась и огромные льдины плыли по ней, чуть не налезая друг на друга, – они с Вяземским переплыли Неву на ялике и причалили почти в том самом месте. Кронверкская протока, место убиения несчастных… Они долго искали, где могла стоять виселица. И как будто нашли. Во всяком случае – подобрали, вырыли, приложили друг к другу и поняли или подумали, что это оно: пять щепок от сожженной виселицы. Александр заказал коробку для них. Заложил туда щепки и надписал коробку. «День Преполовения». Они знали оба, что искали следы своего рухнувшего в бездну поколения. Надежд своих.

Правда, в середине марта произошло событие, которое на всех произвело большое впечатление, но один Александр счел его почему-то знаменьем. 14 марта в столице был дан артиллерийский салют – 201 залп в честь окончания войны с Персией и заключения Туркманчайского мира. Все были рады тому, но для Александра это имело особый смысл: въезжал с этим актом о мире в город посланник Грибоедов, бывший узник гауптвахты Главного штаба. И это в честь него били пушки! Впервые в России, а может, в мире – били пушки в честь поэта. Он был наивен. Грибоедов сказал ему об этом прямо, когда они встретились…

– Вы – первый поэт России, в честь которого били пушки! – поздравил его Александр.

– Оставьте! Во-первых, не в честь меня, а в честь Туркманчайского мира. В честь поэтов, я думаю, еще долго не будут бить пушки! А, во-вторых… даже не в честь этого мира. Но первой победы нового царствования!

Казалось, в нем не было ничего от Чацкого: он походил на человека, вовсе лишенного иллюзий. Он часто показывался в свете – теперь он был в моде, – но за светскими дамами не ухаживал. Проходил стороной. Поговаривали, его пассия – балерина Катя Телешова. Да и то неизвестно – это сейчас или в прошлом? – Та самая Телешова, за которой увивался несчастный Милорадович. Как будто ее ножка, изваянная скульптором, всегда была у него на рабочем столе. – Надо спросить у Голенищева – была ли эта ножка, когда он принял дела и уселся за стол? А если была – куда дел?.. (Ножка, в самом деле, была – но не Кати Телешовой, а балерины Зубовой. Но это – так, в скобках!)

Про Грибоедова мало что знали в свете, и он ничего не делал, чтоб узнали. Он тяготился славой, и, когда говорили о его прелестной комедии «Горе от ума» – немного морщился. Понять его было трудно. Кто он? Дипломат? Великий поэт? Или просто созерцатель бренного мира? Ужасно скучного, прям скажем!

Он недоволен был своей комедией, недоволен вообще литературой и тем, как она развивается. Недоволен был даже Туркманчайским миром, встреченным с таким воодушевлением – и который заключен был (все твердили) при основополагающем участии его самого.

– Мы подписали мир с людьми, которые не умеют исполнять договоров. Они всегда готовы передумать и вонзить нам нож в спину. Тем более мы сейчас наладились как будто на войну с Турцией. – Самый момент! Кроме того, там идет адская грызня наверху – в Персии…