Возвращение в Михайловское

Он не противился, разумеется, тостам во здравие государя – упаси Бог! – тогда они в обществе стали модны, но он их не подымал. В его душе таилось сомнение во всем сущем. Вяземский сказал про него «дикий человек». Он, в самом деле, был несколько «дикий». Воспитанный на старинный манер, слегка надменный и немногословный в обществе (поведением он чуть напоминал Чаадаева), в своем кругу он вспыхивал мгновенно и вторгался в спор быстро и яростно, с каким-нибудь речением, непостижным уму.

Зашел разговор о Вольтере, он сказал:

– У нас ему отдают слишком много дани! Из отсутствия самости нашей!..

Просили пояснить, он пояснил:

– Как неровна судьба – так сам был неровен. Всю жизнь бороться с мракобесием – церковным, политическим, школьным – и каков результат? В итоге оказаться среди тех, кто свободой считает казарму. Предаться Фридриху прусскому – нашел свободолюбца! (Рассмеялся негромко. Комедиограф редко смеялся.) – Я вам об этом писал, по-моему! – обратился он к Вяземскому. – (Они переписывались.) И в старости, среди почитателей, видеть лишь сынов и внуков своих былых врагов… Это ли судьба? Смешно!.. И каков смысл жизни великой? Колебание умов, ни в чем не твердых?.. Я сам недоволен собой, что, может, их поколебал!..

Все поняли, что он говорит о 14 декабря. И Пушкин понял. Он тоже поколебал, сильно, и был не рад себе. А итог?.. «Колебание умов, ни в чем не твердых.» – Все запомнили эту фразу.

Его высказывания были сильны и афористичны. Становилось понятно, откуда взялось «Горе от ума». – Заговорили о жизни и смерти вообще. Он тотчас врезал:

– Господа, простите, я столько видел смерти, что бывает неловко, что сам жив еще!

Сперва они сходились втроем: он, Пушкин и Вяземский. Потом присоединился еще Жуковский. Как-то заговорили о Ермолове. Снятие с поста проконсула Кавказа и замена Паскевичем сильно расстроила умы. Никто не понимал. Знали, что Грибоедов был сотрудник и сочувственник Ермолова, а после перекинулся к Паскевичу. Что резко не одобряли многие, в частности, Денис Давыдов.

Грибоедов отбил сразу:

– Старик был упрям, как мул, и у него была старая закваска. Он вбил себе в голову – хоть и не выражал вслух, – что, как только горцы почувствуют, что кончается популяция того или иного народа, – а там народов много, – они и прекратят сопротивление! Но у нас с горцами разные представления – о жизни и смерти. Мы мертвых оплакиваем, они их превозносят. Для нас смерть – трагедия, для них – победа. Где нам их сломить? Для них смерть – установление порядка, а жизнь – непорядок.

Он рассказывал о войне, какой не знали в Петербурге. О вырезанных аулах, о мертвых детях и изнасилованных женщинах… о слепой горской жизни, на которую обрушилась вдруг лавина зрячей цивилизации. «Барабанное просвещение» – назвал он с чувством и гримасой презрения и сожаления, вместе взятыми. Привел классическую фразу великого Ермолова, которую сам слышал при отправлении в поход: «Будем вешать и прощать, и плевать на историю!»

– Я лично знал многих князей и узденей… потом выхожу на берег и вижу висит на дереве, и ветер его раскачивает, и вороны за него уже принялись. Я боялся, чтоб они не спутали и не взялись за меня!

Он рассказал о смерти князя Джамбулата, одного из «прекраснейших и храбрейших юношей среди кабардинцев» (так он назвал).

– Он был сперва с нами, как и его отец Кучук, крупный владелец табунов в этих местах или самый крупный… А потом участвовал с закубанцами в походе против нас. Он не был ни за нас, ни против нас. Джамботу нужно было только, чтоб кабардинские девушки в аулах пели песни о его храбрости. Они и пели. Вельяминов требует его к себе, в Нальчик. Он приезжает торжественно – на коне, с отцом, с узденями – мириться. Верно, отец так решил. Но у него требуют сдать саблю. Он отказывается, естественно: для горца сабля – это жизнь, гордость… его убивают вместе с его узденем. И что? Мы разом сбрасываем с доски двух столпов сильного и свободолюбивого народа. Мне больше жалко было не его, а старика-отца. Хотя он так и не нарушил сурово-торжественного выражения в лице. Казалось, я переживал эту смерть больше, чем он. Лишь справедливость и милосердие могут мирить побежденные народы со знаменами победителей! – завершил он твердо. Получилось даже чуточку громко, но, похоже, он верил в это.

Пушкин устроил ради Грибоедова читку «Годунова» в доме Лаваля. – Это был тот самый дом, из которого Сергей Трубецкой отправился на каторгу, а Катя Трубецкая, урожденная Лаваль, уехала вслед за ним. Но здесь делали все, чтоб дом казался прежним, даже устраивали танцевальные вечера. Люди должны жить. И не подавать виду, что им плохо. Об этой читке у Лавалей будут доносить сыщики, и это по ней император оборвет придирки Бенкендорфа: «Пушкин имеет право читать свои произведения друзьям!»

После читки Грибоедов – в принципе, ему очень понравилась пьеса – выразил свои соображения…