Возвращение в Михайловское

С Пресни он отправился прямо к Федору Толстому. Тот обещал, естественно, навести справки…

Вечером следующего дня на Пресне он сам увидел этого Долгорукова. О нем с почтением докладывали: князь. Это звучало, право. Но Александр надеялся. Оказался высокого роста молодой человек в очках (а он отроду не любил мужчин высокого роста), с жидкими бакенбардами и несколько вкрадчивыми манерами. С Александром он поздоровался без радости, но черт с ним. Князь – так князь! А он – Пушкин. Он взирал на Александра несколько подозрительно – считал, верно, что имеет право! Александр рассвирепел. И, когда его очень попросили прочесть стихи, он недолго отнекивался – стал читать сперва «Поэт и чернь». Это было как раз к месту. Впрочем, он понимал, что винить во всем может только себя и никакой Долгоруков тут ни при чем!..

Потом прочел все-таки «Полтавский бой» и что-то из «Полтавы» о Марии. Из «Второй песни»:

Мазепа

Кто может знать, что ждет меня?

Мария

Я близ тебя не знаю страха,

Ты так могущ… О, знаю я,

Трон ждет тебя!

Мазепа

А если плаха?..

(Это была почти автобиография!) А потом неожиданно для самого себя – прочел вступление к «Полтаве», написанное им перед самым отъездом из Малинников. Оно было посвящено Марии Волконской, и кто-кто – а Катишь вполне могла догадаться, к кому оно обращено. О последней их встрече в Москве перед отъездом Марии в Сибирь она, конечно, знала. Сама была в том доме в тот день…

…Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе –
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей –
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.

Он видел, как Екатерина вздрогнула и напряглась. Так тебе и надо!.. Катишь, не Катишь… он был здесь в своей силе – в стихах. И он знал свою силу!..

Потом они смогли уединиться с Александром, буквально на минуту.

Она сказала:

– «Поэт и чернь»… Это – я и мои гости? Может, правда! Вы все равно – великий поэт. Хоть я вас иногда ненавижу!..

Ненависть? Это была уже надежда.

Он сделал еще один ход – самый здравый, казалось. Он сам-то остановился в гостинице Коппа, в Глинниковском переулке, а на ужин пригласил к дяде Василью Львовичу, с его согласия, разумеется, и к радости его – все семейство Ушаковых – двух пресненских красавиц с родителями (чтоб это походило вовобще на семейный визит). И еще Вяземского. Александр приехал заране, смотрел, как Аннушка с лакеем накрывают на стол к ужину. Аннушка любила эти встречи у них – это бывало не так часто уже: ее мужа забывали постепенно, и он страдал. Потому она вертелась у стола как заведенная, накрывая, распоряжаясь, ища что-то, посылая за чем-то – и попка ее крутилась вместе с ней пред глазами Александра, как послание греха. Он даже, грешный человек, отвернулся – неудобно.

Но за семейством гостей увязался почему-то Долгоруков, и Александр сознал всю серьезность положения. Правда, это, в такой момент, придало ему азарта. Он много и интересно говорил о Петербурге… сыпал подробностями петербургского быта. Привел историю Никитенко довольно полно – мол, и так бывает у нас. Только не говорил, кто вытащил Никитенко из крепостного состояния, опасаясь не за себя, конечно, а за него. И стал с юмором рассказывать о свадьбе своей сестры и какую роль он при этом сыграл. Как он пришел к отцу (разговора с отцом он, конечно, не передавал, только в общем) и как Анна Петровна Керн, его хорошая знакомая (так!) – привела несчастных молодых к родителям невесты, и те их благословили. Все были счастливы, только Долгоруков сидел здесь, и никуда его было не деть!..

Вяземский даже отправил тотчас свой отчет жене, которая находилась в имении, в Остафьево… и неизвестно почему (то есть ему неизвестно) очень болела за Пушкина: «Но не подумай только, что это был ужин для помолвки Александра… он хотя и влюбляется на старые дрожжи, но тут сидит Долгорукий, и дело на свадьбу похоже…» Долгорукий, Долгоруков – не все ли равно?

Элиз готовилась к свадьбе. Екатерина сказала: «Они так счастливы, что гадостно смотреть!..» – было сказано жестко, он изумился. – Она явно страдала.

Все равно… Он ходил к сестрам регулярно, как ходят в ведомство, по службе. Он рисовал в их альбомах и посвящал им стихи. Он зарисовывал их обеих. И если он был график не такой, как поэт, то все же – очень хороший. И портреты у него получались живые. Однажды в альбоме он записал: «Трудясь над образом прелестной Ушаковой…» – это был портрет Катишь.

– Вы выходите замуж? – спросил как бы невзначай.

Она ответила неопределенно.

– Вам теперь придется постараться. После вашего исчезновения!

– В чем именно постараться?

– Доказать хотя бы мне, что для вас это все была не случайность!..