Возвращение в Михайловское

– Я помолвлена! – сказала она жестко.

– С Долгоруким?

– Да.

– Как? А я? Что делать мне?

– Упереться в стену оленьими рогами!

Он ей много успел отдать. Даже про оленя над зимним лесом в белом свете солнца успел рассказать. Белый олень. Все в порядке. Считайте кочки!.. Легче играть с Великопольским или Остолоповым, чем с женщинами. Он снова был один.

Но он не мог так смириться. Он знал, что он ей нравился. Очень. Что всему виной его бесконечные отъезды и нежелание раз и навсегда решить их жизнь.

С тоски он пошел к Воиновичу, своему другу. Павел Воинович Нащокин был друг и Александра, и Дельвига. Воинович умел успокаивать – он повел его в цыганский хор. Они иногда бывали с ним здесь. Тут была цыганка Таня – любовница Нащокина. Она прекрасно пела, она была грамотна и начитанна, она даже читала «Цыган».

Он послушал, посмотрел – стало легче. Он спросил Таню, не знает ли она какой-нибудь гадалки? – Как не знать? – Она ответила в том смысле, что спрашивать цыганку, не знает ли она гадалок, это как-то странно. Обещалась дать адрес – на следующий день. Назавтра он снова пришел с Воиновичем и слушал песни. До слез. Потом Таня дала ему свернутую бумажку: – Вот, идите! Она вас ждет!..

Они кликнули извозчика и поехали по адресу.

– Тут я уж сам, – сказал он Нащокину, простился и поднялся по лестнице.

Дом был деревянный – из тех, что не сгорели в Москве в 12-м году, и лестница была скрипучей. И на лестнице пахло помоями, если не нечистотами. Но когда он дернул звонок и его впустили в квартиру, дом открылся красивый внутри, почти богатый дом. И женщина лет сорока или больше, которая вышла к нему, беззастенчиво позвякивала на ходу драгоценностями в ушах, браслетами и красовалась несколькими колье на уже растолстевшей шее. Она, видно, была хороша когда-то.

– Хочешь знать будущее? А зачем его знать? – спросила она, когда уже усадила его за старинный овальный стол с инкрустацией и сама уселась визави, уплыла в кресло всем своим пышным телом. Груди дышали под колье – большие и плотные, в строгом лифе.

– Я жениться собрался!..

– Мне сказали – ты сочинитель, – сказала она, – и писал про нас, цыган. Хорошо писал или плохо?

– Хорошо, по-моему!..

– Нас не любят, цыган! Что делать? Бог так распорядился. Ну, давай твою руку!

– Зачем?

– Ишь, какой! Посмотрю!.. Давай, давай, коли пришел ко мне! Не обману, не бойся!..

Он и положил ладонь на стол.

– Левую! – сказала она.

– Почему левую?

– Ближе к сердцу!..

Она рассматривала его руку – лампа была выкручена до самого свету, а он смотрел на нее. Он видел много цыган. Она была, конечно, другая, нежли те – южные. В ней была надменность и стиль. И глядела она смело, как власть имеющая. Может, вправду знает будущее?

– Ну тебя! – бросила она в сердцах и с силой – не отодвинула, а отринула его руку! – Какой же ты несчастливый!..

Он не обиделся нисколько. Он был поэт и понимал, что поэту не положено быть счастливым. Так решено кем-то. Богом?.. Самый великий поэт скитался со своей лирой или чем там по свету – нищий. Его звали Гомер. Еще был Франсуа Вийон – тоже счастливец… нищий, и еще был Шенье. Был Байрон, но его быстро убрал Господь. Да и счастье он знал вряд ли. «Понимает!» – подумал он про нее. Но она уже не глядела на него. Она выложила карты и долго мучила их – раскладывая их, перекладывая. Достав одну карту, зажав ее торчком меж средним и безымянным пальцем, она долго пялилась в карты на столе, ища ей место… и потом словно бросала ее в пучину среди других. Он, увлекшись, следил за ней, позабыв, что речь как будто – о судьбе его… Он никогда не видел таких карт и узоров таких не видел. И пасьянс такой был странен ему.

– Ладно! Если правду скажу – не будешь в обиде?

– Я ж за этим пришел!

– Ну, смотри – чтоб без обиды! Я скажу, что вмжу – а ты молчи! Жизни твоей не слишком много лет, не могу понять, сколько и почему. Карта говорит – зависит от тебя. Тут не Бог, тут ты сам себе – посланник. Женщина погубит тебя. Это вижу. Мелькает белый человек еще…

Он подумал почему-то, что это – Долгорукий. Хотя тот был просто темно-русый. Вообще, не разобрать, какой он масти…

– Знаю, мне это говорили!

– Кто, когда?

– Много лет назад, в Петербурге.

– Так и сказали? Когда было-то?

– Ну, лет восемь назад. Девять…

– Много. Видишь… значит, он так и ходит за тобой! За это время все могло перемениться, путь был бы другой… Да ничего не меняется. Значит, правда!.. Ты должен понять допрежь всего, что нужно тебе самому. И тогда, может, ты спасен! Какой человек тебе нужен? Кто ты сам, и чего ты хочешь в жизни?

– Мне и это говорили. Я – Пушкин, поэт! – сказал он вдруг зачем-то…

– Да знаю, знаю. Таня мне все сказала. Это и есть главная печаль твоя – поэзия твоя! Ищи душу, которая по тебе!.. Все, что могу сказать тебе!

Когда она его провожала, в передней ему показалось, что она стала много старше, чем когда встретила его. Неужто состарилась за этот час с ним?..