Возвращение в Михайловское

Но что-то вдруг стало чудиться, что к его визитам стали относиться здесь иначе. Все. И в первую очередь – неподвижная женщина с почти каменным лицом, Наталья Ивановна. Мать прелестницы. Она стала улыбаться чуть-чуть, что было уж совсем внове. И даже раза два ему показалось – ему были рады. Он не питал никаких иллюзий, он любовался красотой, вот все. Наталья показала ему свои стихи в альбоме. Стихи были слабые, детские. Он сделал некоторые замечания мэтра – осторожно, чтоб было не обидно. Она зарделась – как же, истинный признанный поэт рассматривал ее стихи всерьез, не отмахнулся – напротив, не поскупился на замечания. Она сказала, опустив глаза, что прочла уже Шестую главу «Онегина» (остальные она уже читала, конечно) и в восторге от нее. Однажды ему почудилось, что она – вообще-то, послушная дочка – попыталась слабо распоряжаться за столом, что было, разумеется, всегда прерогативой строгой матери.

…Александр рассказал еще на Пресне о своей поездке в Тифлис – особенно второй, августовской. (В первый раз он заезжал в Тифлис перед тем, как отправиться к армии.)

– Это вообще-то армянский город. Хотя считается грузинским. Там больше армян…

И о своей встрече с женой Грибоедова.

– Вот не могу назвать ее вдовой! Да она и – не вдова. Она продолжает жить той жизнью, какую оставил он. Такая почти юная девочка – на знаю, есть ли ей уже семнадцать лет!.. Она вообще не принимает почти никого, но меня приняла. Считала другом своего мужа. Хотя… мы не успели с ним как следует подружиться. Но я провожал его в Петербурге… Меня перед встречей с ней напутствовали… ее отец – князь Чавчавадзев, он очень страдает за нее, и ее тетушка или кто-то близкий ей, г-жа Ахвердова – они просили меня, почти молили – уговорить ее, что надо как-то начинать жить. Беспокоятся за нее. Но, когда я увидел ее – я понял: она живет только по своим понятиям. И может, мы все не живем, а она живет своей полной жизнью.

При этих словах почему-то Катишь взглянула на него почти со страхом. Но он продолжил в том же тоне…

– Говорит: «Я сейчас сыграю вам несколько его пьес. Вальсы, потом сонату…» (Он изобразил, может, неумело интонацию ее.) Он же был еще композитор ко всему! Играет. Я спрашиваю: «Есть ли где-нибудь ноты?» – Там много вальсов и целых две сонаты. – Она отвечает: «Нет» – то есть у нее нет. – Я спрашиваю: «Может, найти музыканта, записать? Я отдам Глинке в Петербурге, он аранжирует». Она говорит: «А зачем? Это все мое! И никому не нужно, кроме меня… Пока я живу, я помню, играю… А потом не надо! Он и так отдал России слишком много. Хватит с нее!» Вот такая девочка.

У нее все осталось там – но там у нее жизнь! У нее ж родился ребенок, сын от него… Преждевременно, конечно, после трагедии… «Он прожил на земле всего один час! Но за этот час я успела окрестить его Александром. В честь его несчастного отца». Я думал, я с ума сойду!

Или еще так серьезно: «И не думайте вовсе, что он так и не увидел свою комедию на сцене. Увидел! Когда Двадцатая пехотная дивизия взяла Эривань… офицеры и их жены устроили спектакль в одном из брошенных эриванских дворцов… Сыграли «Горе от ума» – как любители, конечно… И на этом единственном представлении присутствовал сам автор. Это было с разрешения графа». – Она имела в виду Паскевича. Улыбается. – «Но потом спектакль запретили. Даже графу…»

Я там побывал на могиле Грибоедова. Его схоронили в июле. Он добирался до могилы полгода. Один карантин, другой карантин. Его схоронили на горе Мтацминда, где грузины упокаивают своих великих. Памятника еще нет, разумеется! Она поведала мне, что решила там написать: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русских. Но для чего пережила тебя любовь моя?»

– И правда для чего любовь переживает человека? Ведь он уже не чувствует ее. А с другой стороны… Может, единственное, что должно оставаться, – это любовь?

– Вы, случайно, не влюбились в нее? – спросила Элиз.

– Нет. Если бы увидели ее, вы бы поняли – в нее нельзя влюбиться! Она вообще – не отсюда!

– Вы так любуетесь ею, – сказала Катишь… – Но вы понимаете?.. Она – не я. Или я – не она!..

Этим она, возможно, подписала себе приговор в его глазах. Хотя… что мы знаем о том, какими словами подписываем его себе?.. Она просто испугалась. Что не может быть такой идеальной…

Но потом все тоже было прекрасно. Он даже, кажется, стал навещать их чаще. Он стал составлять в альбоме Элиз свой «Донжуанский список». Список любовей, которые были у него. Девчонки требовали, чтобы он еще вспоминал. Киселев смущался. Он не имел такого списка. – Для мужчины не совсем прилично. А Пушкин говорил еще:

– Я когда-нибудь напишу своего «Дон Жуана». Из страха, что однажды какой-нибудь несчастный командор явится ко мне и потянет меня за рукав!..

Это вроде был финал. Он сдавал свое прошлое – что может быть надежней? Так начался и 30-й год…

Но однажды, вдруг, в начале апреля, Екатерина вывела его в соседнюю комнату, они остались одни – и она спросила резко, может, дерзко:

– Правда, что вы сделали снова предложение Наталье Гончаровой?..