Возвращение в Михайловское

За что, за что ты отравила
Неисцелимо жизнь мою?
Ты как дитя мне говорила:
«Верь сердцу, я тебя люблю!»

И мне ль не верить? Я так много,

Так долго с пламенной душой
Страдал, гонимый жизнью строгой,
Далекий от семьи родной…
……………………………………….
И много ль жертв мне нужно было?
Будь непорочна, я просил,
Чтоб вечно я душой унылой
Тебя без памяти любил!..

Александр понял, что он так и думал, в сущности. Так и думал! Уймитесь вы, пламенные души, уймитесь! И так тошно без того!..

Февраля 18-го он обвенчался с Натальей Гончаровой в церкви Вознесения Господня на Царицынской.

Через несколько дней он писал Плетневу: «Память Дельвига есть единственная тень моего светлого существования…»

Это и была тень Ленского.

Эпилог

В начале года 1834-го он получил письмо из Одессы.

«Право, не знаю, должна ли я писать Вам, и будет ли мое письмо встречено приветливой улыбкой или же тем скучающим взглядом, с каким с первых же слов начинают искать в конце страницы имя навязчивого автора. – Я опасаюсь этого проявления чувства любопытства и безразличия, весьма, конечно, понятного, но для меня, признаюсь, мучительного – по той простой причине, что никто не может отнестись к себе безразлично… Крайняя нищета, угнетающая наш край и самый город, в котором вы жили и который благодаря Вашему имени войдет в историю… (Ну и так далее.) Теперь, когда столько лиц обращаются к нашим литературным светилам… могу ли я не напомнить Вам о наших прежних дружеских отношениях, воспоминание о которых Вы, может быть, еще сохранили… (Еще пропустим чуть-чуть.) – Будьте же добры не слишком сетовать на меня, а если мне необходимо выступить в защиту дела, прошу Вас в оправдание моей назойливости и возврата к прошлому принять во внимание, что воспоминания – это богатство старости и что Ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству…»

Дальше шли «усердные приветствия» и подпись: Е. Вибельман.

Это была, как мы помним, фамилия тех немцев, у которых они останавливались в Люстдорфе в короткую ночь своего свидания или своего счастья.

Речь шла об участии его в альманахе в пользу бедных Новороссийского края. Письмо пришло в самый подходящий или в самый неподходящий момент. Два-три дня назад он был пожалован государем в камер-юнкеры. Он снова велел слугам обливать его ледяной водой. Придворный чин – неплохо, только… Камер-юнкер «довольно неприличен моим летам…» Но Двору хотелось, чтоб Наталья Николаевна танцевала в Аничковом дворце. В Аничков пускали только избранных: «компанию Аничкова дворца», как ее называли. Камергера он принял бы естественно. Спокойно, во всяком случае. Хотя и понимал бы, что и это отличие было бы – заслугой не его. Но «камер-юнкер»… Через несколько дней он встретил великого князя Михаила, который поздравил его. Александр сказал ему: «Благодарю, Ваше Высочество! Вы первый меня поздравили. До сих пор все только смеялись!»

В эти дни получить письмо Воронцовой со словами о «городе, который войдет в историю благодаря Вам», и о воспоминаниях как ее «богатстве» – хотя и «богатстве старости», – было слишком трогательно или слишком прекрасно. «Розовая вершина бытия» оставалась собой в его памяти и его понимании. Он никуда не мог деть эту память, а теперь уже и не хотел никуда девать. Главное, что она тоже помнит!