Возвращение в Михайловское

Он знал про нее много, – ну не так чтоб очень много, но все же… После их короткой встречи в Петербурге, в кабинете на втором этаже в Magasin Anglais, где был второй выход или второй вход, и они этим воспользовались – он или она, – у нее случилась беда… То есть, некоторым образом, беда была их общей: Раевский Александр там, в Одессе, не выдержал вдруг… устроил ей публичный скандал при выходе из театра. Чуть ли не кричал ей: «Куда вы дели нашу дочь?» (Неужели у них была дочь?) Воронцов был сражен, конечно, и вынужден был удалить распалившегося родственника (притом, камергера) из Одессы. По его письму и повелению царя Раевского выслали в Полтавское имение. Зачем он это сделал? Александр знал за собой много грехов. Но публичное оскорбление женщины он считал грехом самым тяжким. Он хотел написать Элиз тотчас, выразить сочувствие, но… сдержался… боясь, что в семье и так все неладно и без его писем.

Он жалел ее… В общем, он жалел и Раевского, потому что понимал, что тот дошел до края в этом невнятном существовании своем… И, как ни странно признать, он искренне жалел Воронцова. На голову которого когда-то готов был обрушить все проклятия. Но сейчас… во всяком случае, он понимал его. «Не бери себе красивой жены – Красиву жену часто в пир зовут… а бедному мужу…»

Тот год был тяжелый у него. В мае он узнал, что его письма перлюстрируют на почте, что их читает полиция… Даже его письма жене. И даже государь, якобы, читал одно их них. Это его вовсе сбило с ног. Вроде воспитанный человек! – письма мужа жене?.. Без тайны частной жизни никак нельзя. Жена явно не хотела его отставки, потому что жизнь, какую она вела, нравилась ей. Жене он писал: «На днях я чуть было беды не сделал, с тем было чуть не побранился – и трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь – другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть он и не прав…» Неправота государя была простая: он соглашался на отставку, но сказал, что тогда Пушкину закроют вход в архивы… А он задумал как раз много исторического. Да и жена… И Жуковский устроил скандал, и Бенкендорф сделал ему «полный абшид». Он взял назад отставку. «А ты и рада, не так? Хорошо, коли проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти… что ты будешь делать? И что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что папеньку их схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах…»

«С тем!» «Того…» Тостов во здравие он уже, вроде, не поднимает. «Стою печален на кладбище…» Странные мотивы являлись у него. Какой-то свет стал исчезать.

Парки бабье лепетанье,
Жизни мышья беготня,
Что тревожишь ты меня?

Что тревожит, почему тревожит?.. «Лепетанье парки» и «мышья беготня»…

Но в начале года письмо от Воронцовой с его изысканной нежностью все-таки было в утешенье ему.

«– Вы сохранили кольцо?

– Да, это мой талисман…

– Я буду ваш оберег… От несчастья, от злой жены…»

Кто знает – от чего нужен оберег?.. Может, более всего – от самого себя!..

Он читал уже в ту пору «Десятую песнь» «Дон Жуана». И догадался, должно быть, чего Байрон не успел дописать. Жуана накажет Лейла – его воспитанница, которая вырастет и станет его последней, безоглядной любовью.

В марте того года он ответил в Одессу:

«Графиня!

Вот несколько сцен из трагедии, которую я имел намерение написать. Я хотел положить к вашим ногам что-нибудь менее несовершенное; к несчастью, я уже распорядился моими рукописями, но предпочел провиниться перед публикой, чем ослушаться Ваших приказаний.

(Она все еще имеет право приказывать ему!)

Осмелюсь ли, графиня, сказать вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив ваше письмо, при одной мысли, что Вы не забыли самого преданного из Ваших рабов?

Остаюсь, с уважением, графиня, Вашим нижайшим и покорнейшим слугой

Александр Пушкин

».

Кажется, во всей своей женатой жизни он ни одного такого письма ни одной даме не написал.

– В Михайловском нашел я все по-старому. Только нет в нем покойной няни моей…