Возвращение в Михайловское

– Вы сохранили те стихи?.. – спросил он.

– А как же! Они всегда при мне!.. Спасибо за книгу!..

Муж был великодушен и оставил их одних. Им было о чем поговорить.

– Вы счастливы? – спросила она.

– Да, быть может, именно это и называется счастье. А вы?

– Выше головы! Мой Борис Александрович за что-то любит меня. Не догадываюсь, за что!..

– Вы помните, надеюсь, что я вам тоже делал предложение?

– А как же!.. Только я не могла тогда поступить иначе. Хотя… – у нее был прелестный взгляд. Полный покоя и великодушия.

– Я слышал, собиралась к вам приехать Алина!

– Да. И без мужа!

– Она счастлива?

– Не знаю. Наверное, нет. Зато она замужем за полицмейстером. (Он всегда любил ее юмор.) Анна правильно говорила про вас… что главное счастье для вас – только думать о счастье! О том, что вы можете встретить – где-то за поворотом.

– Сейчас это, наверное, не так!.. – сказал он.

– И кто-нибудь может об этом пожалеть! – сказала без всякой задней мысли, явно не имея в виду себя.

«И все бы слушал этот лепет – Все б эти ножки целовал!..» Давно это было. Давно.

Они не знают оба, что так будут сидеть вдвоем друг напротив друга в ее петербургской квартире накануне его дуэли, 26 января… И он все расскажет ей, и… она будет одна из двух людей, кроме секунданта Данзаса, разумеется, – кто будет знать о предстоящем. Они пообедают вдвоем. И она спросит:

– Простите! Я ничего не могу сделать? Как-то предотвратить?

И он скажет:

– Что вы! Не дай Бог!.. Я возненавидел бы того, кто помешал бы мне!..

Они будут говорить о чем-то еще… Тут вдруг откроется дверь и войдет Анна. Он не знал, что она в доме.

Анна даже не поздоровается – просто скажет:

– Бедный мой! Я молюсь за вас!.. – поцелует в лоб и исчезнет с глаз. Так, что ему покажется, будто это – видение.

И он спросит:

– Может быть, что здесь была Анна?

– Конечно! Я не сказала вам? Она просила вам не говорить!..

А он успеет подумать, что у него – галлюцинации.

Но до того еще долго, больше года. И мало ли что? Покуда они сидят в Голубово и тихо беседуют. Еще только осень 1835-го. Листья шуршат под ногами. Много листьев. Ему всегда они наводили мысль об одиночестве.

Может все еще выйти не так! Что вообще мы знаем – о себе и о том, что нам предстоит?..

В конце октября в Петербурге, в Летнем саду, листья уже шуршали куда пуще, и их весьма нерадиво прибирали. Александр вышел погулять в Летний сад («Летний сад – мой огород, я хожу туда в халате» – ну, не в халате, конечно, а ходил часто, здоровался со знакомыми, но старался улизнуть от разговоров). В те дни он был зол донельзя: в свете на чем свет стоит ругали его жену, – завидуют, должно быть, красоте завидуют, – якобы она в отсутствие Александра отказалась принять в дом больную свекровь. Меж тем матери никто не отказывал: Надежда Осиповна просто при переезде из Павловска и ища квартиру, остановилась у подруги, Княжниной, но там ей стало много хуже, – она вообще болела последнее время, и доктор Спасский и доктор Раух говорили Ольге, что шансов мало. Александр был рассеян и измучен. Свет ему «огадил» (это было теперь его любимое словцо), и он мало понимал, что его милой жене так нравится в нем. Бог с ним! – Шел по аллее и встретил Анну Петровну Керн (что ее принесло сюда в такой ветер?), но здесь уж было не увернуться. Он в минувшие годы старался избегать встреч с ней, не мог ей простить ее роль в жизни Дельвига… хотя… все, наверное, было б так же – и не будь ее! – и, может, он несправедлив. Он вежливо поздоровался с хорошенькой женщиной, которая сдавала, надо сказать, но все еще, возможно, в чьих-то глазах была ничего!

Он поздоровался вежливо. Пришлось остановиться.

– Какая нечаянная встреча! – сказала Керн. – Я могла уже совсем вас забыть! Но, к сожаленью, вас забыть невозможно!..

Если б кто-нибудь знал, как он ненавидел этот светский тон. Это многозначное недоговоренье!

– Ничего, если вам я раскрою одну тайну? Только не пугайтесь! И не сердитесь на меня. И ни на кого тоже – не сердитесь. – Я тут чуть-чуть не стала без вас вашей мачехой! – Не совсем, но… если вдруг?.. Что бы вы сказали?

Тон был веселый – ничего страшного! Ему ж сказали: «не пугайтесь!» Его мать была жива, слава Богу, и родители его никогда не помышляли расходиться. Правда, мать больна…

– Когда доктор Спасский совсем лишил надежды вашего бедного отца… И он засуетился… знаете его? плакал тихонько в углу – там, где они жили у Княжниной! – он сказал мне:

– Я не смогу быть один! Анна Петровна! Мы с вами оба тогда станем одиноки! Может, протянем друг другу руки и соединимся? Я всегда любил вас! И как женщина вы мне… – ну и всякие такие слова! Что вы скажете? Не бойтесь, шучу! Это никак нельзя понять иначе, как страх одиночества, совсем страшный, простите! А вы, разумеется, жестокий сын, будете недовольны!