Возвращение в Михайловское

Он шел из Михайловского в Тригорское, пешком, в конце сентября 1835-го, в компании с двумя собаками… Жука он не застал – еще в прошлый приезд. Люди-то уходят бесследно, а собаки исчезают, будто не было на земле. – А хороший был пес и любил его… Выбегал навстречу с таким светлым лаем! Дорога была сухая, – посохшая от прошедшего дождя, но ямины на ней были больше, чем прежде. Да еще – пробоины души. – Только нет в нем теперь покойной няни моей. Да у моих знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья… – Вот – уж такая расхожая цитата, и вроде неловко приводить в серьезном (я надеюсь) романе, – но куда деться от нее? – …молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как досадно видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу… Пробоины души, пробоины души!..

Собаки, как всегда, обегали его и стремились вперед, а потом возвращались и глядели нетерпеливо – чего он тащится? – а он шел медленно, и его грызли ямины. А то и пробоины.

Он шел по дороге. Не слишком быстро навстречу шла крестьянка – обычная крестьянская женщина, и одета по-простому – в какое-то платье длинное безо всяких украшений и отклонений от деревенской нормы, какое-то слишком прямое, – так, будто под ним фигуры вовсе нет. На плечи накинут большой выцветший платок, который покрывает часть платья. Баба была не толста, не худа… серединка на половинку, и обычная, главное – обычная сельская баба.

Он поднял голову и узнал Алену. Сколько лет не встречались? Вечность? Ни разу не видал, когда приезжал, а приезжал ведь не один раз! Думал уже – Бог не сулил никогда встретиться – так тоже бывает.

Он пытался за этим платьем, за платком угадать ту самую Алену – и не мог, не мог! Душа рвалась – а не мог! Время рвалось на части, благодаря полной непонятности своей, несчетности… сколько лет прошло – пять, десять? Не больше десяти… Нет, девять, похоже, или восемь? И за это время? За столь краткий срок?

Она тоже узнала его и остановилась перед ним – так, невольно, без всякого решения или воли с ее стороны. Просто ноги сами стали.

– Здравствуй, Алена! – сказал он ей. (Хотел сказать: «Аленушка!» – или что-то нежное. Но нежность вовсе не шла к этой бабе, похожей на всех в округе.)

– Здравствуйте, барин! Что, не узнали? – и усмехнулась, и рот ее чуть раскрылся. И он увидел обломки зубов спереди и дырку меж зубов.

– Переменилась? – спросила она сама, видя, что все ж ее рассматривают. И глаза вдруг дрогнули: искорка, свет, пустяк, но в глазах была жизнь, неизвестно откуда взявшаяся.

– Вспоминали иногда? – спросила с небрежной усмешкой (мол, кого вспоминать!) – А, может, нет, и не надо… Говорят, у вас красивая жена.

– Жена? – Да! Красивая. – он хотел сказать, что не думал, что Федька… что Федька? – жизнь такое сделает с ней. Федька любил ее… а «любить» – значит «жалеть» по-русски… Ах, нет! «Бьет – значит любит!» – это тоже по-русски.

– Ты все замужем? За Федькой?

– Федька умер прошлой весной, в бане угорел, в дыму… Пьяный был, как всегда.

– Сильно пил?

– Он говорил, что пьет от меня. По мне сохнет. По моим грехам. А что сохнуть? Я ему – верная была.

– Я рад тебя вспомнить, – сказал он неожиданно для самого себя.

– Да знаю без вас, что извозжала жизнь!.. Да и ты, барин, по правде, постарел и подурнел. А тогда лихой был!..

Это было ее словечко: «лихой». И про любовь она тоже говорила: «Ишь, лихо вышло!» Лихо!..

– Все пишешь? Как прежде? – она выпростала руку из-под платка и сделала неловкий жест: как пишут.

– Все пишу, Алена! А что я умею еще?..

– И правда, что сказать… Ничего не умеешь. Нет, умеешь! Любить умел!

И тут в ее лице – простом, траченном жизнью, – сбоку где-то… зажегся глаз Алены… Тот мощный, единственный в мире глаз самой Красоты, кой всегда существовал в ней, – она и не знала, откуда взялся. Глаз великой Михайловской красавицы Алены. Но глаз две секунды погорел и потух.

– Ладно, барин, прощай! Прости, если что…

– И ты прости!..

– Ну, мне – чего прощать? Я счастливая была! Ладно, авось на том свете свидимся!..

Он смотрел ей вслед и думал, что у ней совсем не осталось походки. И он вспомнил легкую, безнадежно красивую походку жены.

– …мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, как она переменилась. А она мне: «да и ты, мой кормилец, постарел, да и подурнел». Хотя могу я сказать с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был!..