Враги креста

«Горькие волны этой кровавой жизни» вливаются в русло «диалектической философии», для которой, по утверждению Ф.Энгельса, «нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему»⁷¹.

Как тут не вспомнить слова св.Григория Нисского? «Диалектическая утонченность имеет равную силу… и для ниспровержения истины, и для осуждения лжи», «посему откажемся и наши догматы, по правилам диалектики, подтверждать!»⁷².

Марксизм делит войны на справедливые и несправедливые. Но это старым старо. Римская католическая Церковь (а за ней и нынешняя Русская Православная Церковь_ всегда отгораживала войну справедливую от несправедливой, кладя в сердцевину этой средневековой теории знаменитый декрет римского императора Грациана (375-383гг.), правившего в эпоху расцвета неоплатонизма⁷³.

Сколько раз выражаясь языком советского поэта,

«…правильность законов диамата

Проверена с гранатами в руках!»?

«Мучимый прекрасным» Плотин – этот бронзовый топор эллинизма – смотрел на человеческие страдания, смену царств, разруху, жестокость, как зритель в театре, наслаждающийся «комедией мировых катастроф». Маркс также воспринимал жизнь как «сцену всемирной истории» («Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта»).

Энгельс, нарисовав в «Диалектике природы» жуткую картину последнего часа планеты, когда земля неминуемо упадет на солнце, вместе с Марксом словно не замечал, что грядущий космический катаклизм превращает любой прожект социальной перестройки, как бы заманчив и грандиозен он ни был, в комизм, «украшенный труп».

Утешением служило то, что вселенная сама по себе вечна. Она не создана ничьей волей. По сути она Бог, внутри которого резвятся смерть и жизнь, играя в дерзкую гармонию.

Эта языческая интуиция Плотина весьма характерна для Маркса, попирающего теологические бредни о Творце или Спасителе мира.

Маркс еще в «Немецкой идеологии» категорически отрезал неоплатонизм от христианства.

У Плотина, как и у Маркса, «нет ни мистики грехопадения, ни слез раскаяния и покаяния падших душ, ни страстной воли к борьбе с грехом, ни жажды вечного спасения. Здесь вечная гибель не страшна, и вечное спасение не блаженно, потому что вообще не существует ни того, ни другого; а нет их здесь потому, что всегда возможно переселение и перевоплощение человеческой души в другом месте и в другом теле»⁷⁴.

Как же в христианство, начиная с Евсевия Кесарийского, включая св.Афанасия Александрийского, великих каппадокийцев, св.Дионисия Ареопагита вплоть до В. Соловьева, П. Флоренского, С. Франка, пыталось ассимилировать неоплатонизм?

«При великом универсальном духе Церкви ничто не могло остаться для нее чуждым»; «она не оттолкнула от себя ничего, что пребывало в мире; она могла все сочетать с собой… она заново открыла двери также и язычеству»⁷⁵.

Св. Дионисий Ареопагит вслед за каппадокийцами нанес удар по триадологическим схемам Плотина, отождествив Единое, к Которому нет доступа вне апофазы, с Триединством христианского абсолюта. Единое из безличностной монады сублимировало в Троицу святоотеческого персонализма⁷⁶..

Полностью система неоплатонизма никогда не будет адекватна христианству. Как бы многие ее интенции не приближались сугубо внешне к христианству, нельзя забывать, что для Плотина ни Библия, ни Христос не существовали, несмотря на то, что он жил в Риме – очаге раннего христианства. Ученик Плотина Порфирий смастерил 19 книг против религии Иисуса из Назарета.

«Все прекрасное у Плотина обязательно демонично, и вся эстетика Плотина есть только универсальная демонология»⁷⁷.

Конечно, неоплатонизм и христианство вкладывают в понятие демона и похожие и отличающиеся друг от друга представления. Но как бы то ни было, демонология неоплатоников всегда для христиан – демонология. Христианство – абсолютизация не природных существ, не тварных созданий, а Бога в человеке.

Что выдвинул в пику христианству Маркс?

Диалектик Маркс не менее, чем неоплатоник Плотин, нуждался в мифе.

Он реставрировал древний миф о Прометее, назвав титана «самым благородным святым и мучеником в философском календаре».

В одном из своих 54 трактатов Плотин отвел Прометею целую главу. Автор «Эннеад» думает, что не Зевс, а Прометей создал Пандору – красавицу (Гете уверял, что Прометей ее сильно любил), лживую соблазнительницу людей, «подругу нечистых удовольствий», которая «пользуется безобразием в качестве наслаждения».

Пандора – олицетворение чувственного, земного.

А Прометей?

Маркс благоговел перед Прометеем.

Прометей восстал против Бога.

И теперь в наказание прикован к стене, висит на ней, точно изображение половых органов, которые в средние века по обету вешали перед иконой исцеленные распутники.

Прометей научил и наукам, но не смог ничего сказать ему о бессмертии человеческой души⁷⁸.

«Прометей, ‒ анализирует А.Ф. Лосев «Поэму экстаза» Скрябина, ‒ это Сатана»⁷⁹.