Враги креста

Набокову страсть как хочется, чтобы Гоголь навеки увяз в этой «сапожной рапсодии», чтобы Николай Васильевич закис в чердачной лирике ночной тишины, чтобы на его сердце никогда не всходил Иерусалим, куда Гоголь отправился, как позже Чехов на Сахалин…

Живи Николай Васильевич сейчас, Набоков (как ни проклинает он уродливые виллы красивых актрис) потребовал бы, чтобы Гоголь воспел стереофонический унитаз.

Попав под каблук музы Гоголя, считая, что весь феномен Гоголя – в языке, а не в идеях, Набоков нежданно-негаданно в двух-трех фрагментах своего исследования вдруг начинает вопреки самому себе вещать если не интонациями библейского мужа, то, во всяком случае нотками пушкинского беса, который верует и трепещет.

«Но водолаз, искатель черного жемчуга, тот, кто предпочитает чудовищ морских глубин зонтикам на пляже, найдет в «Шинели» тени, сцепляющие нашу форму бытия с другими формами и состояниями, которые мы смутно ощущаем в редкие минуты сверхсознательного восприятия».

Что за мистика?!

«На этом сверхновом уровне искусства литература, конечно, не занимается оплакиванием судьбы обездоленного человека или проклятиями в адрес власть имущих. Она обращена к тем, тайным глубинам человеческих душ, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей».

Проза Набокова шикарна, как новая шинель Акакия Акакиевича.

Лжет он или говорит правду, тревожа «тени других миров»? Ведь для него тенью является и подлинная жизнь Гоголя…

Николай Васильевич как-то сказал: «Нельзя повторять Пушкина».

В оценке жизненной драмы Гоголя нельзя повторять и Набокова.

Мистерия Штейнера

«Сущности не следует

умножать без необходимости».

«Бритва» Оккама.

По воспоминаниям благодарных биографов, Рудольф Штейнер питался какой-то вареной травкой со сладкой подливой.

Он произнес тысячи лекций.

И написал много любопытных книг.

Под утомленным горлом у него сидел пышный бант, нос был обручен с пенсне.

Одно время выдающийся человек жил в браке с состоятельной дамой; поначалу столовался у нее как учитель четырех детей, оставшихся у женщины от предыдущего замужества.

Для Штейнера эти дети, вероятно, играли ту же роль, что и духовные системы Востока и Запада, которые он использовал в своем многогранном творчестве: воспитатель помогал им лучше разобраться в себе, уяснить собственную сущность, способствовал их становлению в качестве полезных членов общества.

Ментор был туговат на одно ухо.

Разумеется, данное обстоятельство не мешало ему, как он полагал, правильно ориентироваться, скажем, в христианстве. Не говоря уже о буддизме, оккультизме, теософии, науке, искусстве, философии. Штейнер вдоль и поперек изучил Августина, Паскаля, Канта, Ницше, Вл. Соловьева, а также иных заслуживающих внимания мыслителей и ведал их сильные и уязвимые места.

Когда дети подросли, педагог волею Провидения соединил свою жизнь с другой представительницей прекрасного пола. У нее было необыкновенное имя: Антропософия.

С нею медитант провел немало чудесных лет. Супруги даже чуть не обзавелись фамильным замком – Гетеанумом, храмом, который Штейнер по недостатку средств сооружал в Швейцарии с помощью доброхотов из разных стран, привлеченных стройностью и миловидностью его изысканной подруги. Это капище, сожженное ничего не понимающими обывателями, проектировалось главным архитектором как центр, призванный заменить все до сих пор созидаемые пагоды, мечети, ступы, церкви, где учат не тому, чему нужно.

В возведении стен Гетеанума принимали участие неугомонные русские интеллигенты. Мережковский, Белый, Волошин, Минский лично знали Генерального секретаря германской секции теософов. В литературном наследии доктора Штейнера сохранилось несколько лекций, прочитанных специально для русских искателей Истины. «Благо России, ‒ подчеркивал вегетарианствующий автор, ‒ существует, и имя, этого спасительного блага – антропософия».

В изданном в 1935 г. сборнике «Переселение душ» Бердяев, Булгаков, Франк, Зеньковский, Вышеславцев отклонили радужную сотериологию штейнерианства, но совсем недавно в СССР на русском языке мелькнуло исследование, виновник которого патетически воскликнул: «Разве не под куполом Гетеанума был сотворен отныне и навеки светлый обряд человекомудрия: соединения Антропоса и Софии!»⁹².

Особенные мистические переживания и чувства, несомненно, бурлили внутри Штейнера, но действительно ли он – указатель пути для России, и, как ликовал Андрей Белый, ‒ «реставратор основ христианства»?

Андрей Белый коллекционировал открытия Штейнера, точно обгорелые спички, которые он собирал, связывал в пучки и прятал под кроватью на тот случай, если в Москве зимой не окажется дров. По свидетельству Н. Бердяева, поэт «был штейнерианцем, но в известный момент стал смертоносным врагом Штейнера и писал о нем ужасные вещи, потом опять вернулся в лоно штейнерианства»⁹³.

Можно ли доверять увлечению этого символиста?