Враги креста

Раньше бард с замашками Нерона высмеивал вдрызг писателей, промышляющих на дачу у реки, а теперь подрядился в апологеты коммунальной чистоты, уюта на новый лад.

Чувствуя, впрочем, родство, близость к неунывающим головорезам, он по-прежнему многих своим творчеством отпугивал.

Ленин, перед которым певец вздыбленной коммуны благоговел, бессознательно идентифицируя его личность с персоной своего отца, относился к метаморфозе «от желтой кофты до красного Лефа», по словам Горького, «недоверчиво и раздраженно», подобрев спустя энный период.

Под маской патриотизма – дифирамбы матери. «Отечество славлю, которое есть, но трижды которое будет», «Веди светло и прямо к работе и к боям, моя большая мама, республика моя».

Время, в которое оказался «вштопорен» «тринадцатый апостол», вынуждало думать о «точке пули», «Спаситель любовь не прийдёт ко мне». «Мама! Ваш сын болен. У него пожар сердца. Скажите сестрам Лиде и Оле, ‒ ему уже некуда деться».

Зигзаги бессознательного в изжоге по известности. «Я» ‒ название первого сборника. «Я и Наполеон», «Наполеон – мопс у меня на цепочке», «Мне наплевать на мраморную слизь», но «мне памятник при жизни полагается по чину», ибо я «великий поэт СССР» (афиша заграничного турне).

Взвинченное самообожание, идеи величия и власти – в восстании против отца, учителей, Бога, царя, литературных мэтров (во главе синдиката футуристов должен быть именно он!) борьба за трон «полпреда стиха», грызня с Горьким; – как образцы, эталоны для подражания. Он – некрасовец, ему нужна чистка современной поэзии.

Стихотворец «щебенчатой Керчи» Г. Шенгели издевался: «Талантливый в 14-ом году, еще интересный в 16-ом году, теперь, в 27-ом, он уже не подает никаких надежд, …повторяет самого себя, уже бессилен создать что-то новое, и способен лишь реагировать на внешние раздражения вроде выпуска выигрышного займа, эпидемии растрат, моссельпромовских заказов на рекламные стихи».

Некоторые люди склонны видеть в рекламировании сосок из Моссельпрома социальную чуткость Владимира Владимировича, его виртуозное умение быть рабсилой «в развороченном бурей быте». Но этот факт лишь застарелый тлеющий зов, тоска детски-тридцатилетних губ по теплой материнской груди («в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски», «жалел – у меня нет груди, я кормил бы вас доброй ненькой…»).

«Считаю, «Нигде кроме, как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации», ‒ заявил поэт.

Еще бы!

Иные граждане глубокомысленно считают, что Маяковский укокошил себя после того, как завел шашни с популярной французской хворью. Намекают на то, что покойник панически избегал питаться изобщей посуды, как таскал в кармане стакан, наподобие Шопенгауэра, кой изгонял венерического беса из своей гениальной плоти препаратами ртути и возил с собой кожаный бокальчик, чтобы не пить из чужих склянок. Вероятно, сия информация чем-то правдива, конфузиться при сообщении о недуге ниже пояса незачем, ибо коварная болезнь (благословенный подчас стимул к творчеству) настигает избранника не тогда, когда он ее ждет, а когда ей приспичит. В стихах Владимира Владимировича попадаются указания на то, что он действительно побратался с люэсом (Удачное сравнение: «Улица, как провалившийся нос сифилитика», или» «Все эти с провалившимися носами знают: я – ваш поэт»).

Но болел или нет, мучился или запустил сифилис Маяковский – не эта болезнь подставил ему ножку.

Там, где налицо сифилофобия (страх перед венерическими заболеваниями), гнездится страх перед женщиной, под властными ласками который мальчишка вызрел в мужчину. «Тянет инстинктом семейная норка»…

Маяковский, сохранивший мощные инфантильные привязанности, не находил объекта для настоящего удовлетворения. Он защищался от бессознательного влечения к инцесту: «Исчезни дом, родимое место…»; удирал и возвращался.

Нередко психоаналитики подозревают на почве сифилофобии психическую импотенцию. А, впрочем, был ли он так могуч, чтобы внутреннее расправиться с физическим недугом, который причиняет неудобство не столько телесной, сколько моральной болью, душевным изломом, прогнозами на прогрессивный паралич в будущем, и галдежем сплетен, предрассудков в настоящем? Ведь сифилофобия мешала нормальным коммуникациям Маяковского с декоративным полом.

Незаурядный комплекс Эдипа («Струны души. Архаизм»…), мучавший поэта всю жизнь, не обрел субстанциональной сублимации даже в революции, не говоря уже о пиитических открытиях выдающегося скандалиста. Денно и нощно кипели в недрах этой «глыбы» запретные страсти.

«Любовная лодка разбилась о быт», над стабилизацией» которого он усердно трудился.

1967

Вместо послесловия

21 февраля 1971 г.,

Ленинград.