Враги креста

Фундаментальную загвоздку всех предшествовавших этических учений британский моралист видит в грубом смешении понятий, приводящем к «натуралистической ошибке». Люди постоянно путают цель и средство, истину и критерий истины, желаемое и достойное желание, добро само по себе и добро как компонент окружающих нас явлений. Осечка натурализма зиждется на утверждении, что добро само по себе существует во времени и пространстве. Здесь этику нередко подменяют психологией, социологией¹²⁷. Добро не может быть качеством на подножном корму у естественных эмпирических процессов, т.к. совершенно очевидно, что далеко не все, что естественно, есть добро¹²⁸. Оселком добра самого по себе не являются также ни удовольствие, ни эгоизм.

Перебив железной тростью логики глиняные горшки натурализма, гедонизма, эволюционизма, утилитаризма, выдающийся муж «осторожно и адекватно» (как ему кажется) нападает на метафизику.

У идеалистов, пишет он, вопрос о сущности добра зависит от проблемы «Какова природа сверхчувственной реальности?» И хотя Мур не отрицает наличие сверхчувственных реальностей таких, как, например, числа, бытие Бога для него блеф.

В то же время называя этику наукой, вперяющей взор в неподдающийся анализу уникальный предмет мышления – добро, ученый сталкивается лицом к лицу с тайной, допуская, что абсолютное добро может комбинироваться из непостижимых свойств, которые невозможно даже вообразить¹²⁹. Интуитивно Мур чувствует присутствие в мире чего-то высокого и неведомого, но корректно интерпретировать его философия не в состоянии.

«Всякая мысль, ‒ наставлял св.Григорий Нисский, ‒ устремляющаяся взойти к началу божественной жизни, замыкается в себе, превышает всякую меру… усиливающихся достигнуть в неопределённом; мерою… человеческих помыслов служат время и бытие во времени, а что выше сего, то остается непостижимым и неприступным для рассудка, чистым от всего, что касается человеческого разумения. Непостижимое… повсюду ускользает»¹³⁰.

«Стоит ли, ‒ в пику всем теодициям восклицает Мур, ‒ усиливать в людях любовь к Богу, не имея никакого доказательства его существования»

А стоит ли умножать в людях любовь к добру, не располагая исчерпывающими аргументами в пользу существования добра самого по себе?

«Новый Завет, ‒ бурчит сын Альбиона, ‒ в равной мере хвалит и добро как средство и добро само по себе, он совершенно не различает эти два вида ценности».

Если бы Евангелие действительно не различало указанные ценности, Господь был бы для христиан не блаженной Целью, а средством (хотя ни тем, ни другим Он не является, т.к. «естество Божие выше всякого доброго»¹³¹), и хвала, воздаваемая Ему, не отличалась бы от комплиментов тем, кто неукоризненно исполняет Его заповеди.

Не замечая этого, кембриджский атеист упрекает христиан в том, что они понимают добродетель как единственное добро. Добродетель, подчеркивает критик, ‒ это те же обязанности, и ежели добродетель для верующих единственное добро, зачем им еще рай? «Нелепо говорить о вознаграждении человека чем-то менее ценным, чем то, что награждаемое лицо уже имеет». Рай содержит в себе счастье, а счастье, морщится Мур, совсем не идентично самому добродетельному поведению.

Господин моралист тут ломится в открытые двери. По св.Исааку Сирину, доброе дело надо творить не в чаянии награды¹³². Христос никакому эвдемонизму никогда не учил¹³³. Он проповедовал радость и совершенство, но радость совершенства и счастье отнюдь не эквиваленты. Рай – это Царство Божие. Оно всегда внутри человека. Кембриджский оппонент и сам смутно чувствует, что добродетель включает в себя какое-то внутреннее добро само по себе. Более того, он констатирует: «правильное понятие о рае было бы правильным понятием об идеале; ибо под идеалом понимается состояние, которое было бы абсолютно совершенным».

Мур противоречит себе: с одной стороны, воспринимая рай как нечто исключительно потустороннее, не имеющее духовной дислокации во внутреннем мире человека, он не ориентируется в том, что Царство Божие начинается с приходом Христа, уже здесь и сейчас, и является Добром вне всяких дополнительных наград; ‒ с другой стороны, Мур отчетливо осознает, что выше рая как идеального статуса добра нет ничего. Предполагать, что в данном случае мыслитель иронизирует на манер Оскара Уайльда, нет причин.

Переходя от теории к практике, творец «Принципов» не то щелкает зубами, не то закусывает удила: «Мы не можем гарантировать безусловную правильность утверждения, что следование таким заповедям, как «не лги», «не убий», всегда лучше, чем ложь или убийство».

В Муре, как воробей под застрехой, сидит Ницше. Мур нигде в своей работе не ссылается на автора «Генеалогии морали» и даже слегка журит М.Гюйо, оказавшего влияние на немецкого мыслителя. Но Ницше закамуфлировано, подспудно присутствует то в том, то в ином абзаце книги Мура.