Враги креста

«У нас нет никакого основания, ‒ пишет Мур, ‒ относить во всех случаях поступки, с которыми связано моральное чувство, к роду тех, что помогли или помогают сохранению жизни». Мораль, по Ницше, клевета на жизнь и враг жизни. Первоначально, продолжает столп нашей этики, моральное чувство «вероятно было связано со многими религиозными обрядами и церемониями, которые ни в малейшей степени не были биологически полезными».

Вкусив плодов позитивизма, Ницше испытывал неприязнь к истории религии как разряженному аккумулятору воли к жизни: английский неопозитивист идет по его стопам, игнорируя, например, такой биологически полезный фактор религии как пост. Бог есть Бог живых, а не мёртвых. Христос называл Себя Жизнью.

Словно чуть-чуть перефразируя Ницше, Мур гордо бросает: «Меня волнует только знание, но я не утверждаю, что такое знание сделает нас более полезными членами общества»! Он не только посмеивается над поползновениями превратить этику – да процветут ее кости! – в точную науку, которая в наиоптимальном варианте может дать не закон, а лишь предсказание того, что вероятно («хотя эта вероятность и может быть очень велика»), Мур нигилистически¹³⁴ ставит под сомнение даже собственный метод исследования языка морали – логику. Что такое в сущности логика? Единодушное согласие с тем, что она – гарант истины. «А ведь мы не можем, ‒ мурлычет Мур, ‒ доказать, что мы правы, считая свое согласие гарантией истины». Лучше не мог бы выразиться и Понтий Пилат, единственное, по Ницше, лицо в Евангелие, сказавшее нечто заслуживающее внимания.

Вызывая из гроба тень Шопенгауэра, Мур напоминает, что пессимизм не доказан, не опровергнут, как бы ни были убеждены одни в его истинности, а другие в ложности. Если люди условятся, что жизнь не имеет ценности, убийство перестанет быть злом. Но пока ценность чего-то всегда больше, коли это что-то существует не в фантазии, а в действительности, добро мерцает в самом существовании жизни и предметов, из которых она состоит.

Таково европейское, слишком европейское, представление о сущности добра. Оно весьма пикантно в речах англичанина, чьи предки прогулялись огнем и мечом по Индии, где о добре сложились,… гм,… несколько иные мнения, мешающие британскому моралисту (не закрывающему глаза на то, что ни одно из понятий добра данной эпохи не будет истинным большинстве альтернатив другой эры) вынянчить общечеловеческий эталон добра. Индусы имели неосторожность думать, что зло лежит в самом существовании – «шедевре майи». Впрочем, это знали и в древней Греции, при Платоне. Мур превосходно изучил его диалоги, но цитируя их в «Принципах», предпочитает обходить молчанием крамольный тезис о том, что жизнь философа есть подготовка к смерти.

Допуская убийство как норму добра в случае победы мировоззрения пессимизма и наказание смертной казнью как справедливость в царстве юридического оптимизма¹³⁵, Мур тем не менее кричит о зле жестокости. Вселенная, охваченная сетью тюрем и концлагерей, хуже, чем никакая!

Нет никаких оснований полагать, подчеркивает Мур, будто существование зла необходимо не только как средство, но и, по сути, для существования наибольшего добра. И вновь сам же перечит себе: «ценность значительного добра… безусловно зависит от того, что оно содержит в себе какие-то элементы зла или безобразности, хотя и не исключительно от одного этого¹³⁶.

Как смотрит Церковь на существование зла?

Св.Исаак Сирин учит: «Чист умом не тот, кто не знает зла (Ибо такой будет скотоподобным)… чистота ума – просветление Божественным; деятельное упражнение в добродетелях. И не имеем сказать, чтобы сие приобрел кто без искушения».

По Муру, ни искушение, ни страдание не могут стать позитивным добром.

«Нельзя… считать правильным то парадоксальное суждение, что идеальным якобы миром был бы мир, в котором злодеяние и страдание должны были бы существовать для того, чтобы он мог содержать в себе… виды добра», словом, речь все о той же детской слезинке и клейких листочках весенних деревьев у Достоевского.

Мур будто забывает, что мыслитель, который боится показаться парадоксальным, фигурирует в третьей главе «Принципов», как мишень для сарказма. Он не может простить то, что религия вне страдания¹³⁷ и парадокса – абсурд. «Проявление божественного всемогущества не устранило бы из этики противоречия», ‒ вздыхает кембриджский безбожник.

Но кто сказал Муру, что Бог взялся бы устранять противоречия в этике? По Флоренскому, наоборот: чем ближе к Богу, тем больше противоречий¹³⁸. Откуда эта слюнявость, неспособная вынести зло и преодолеть интенсивные неприятности? Ведь отвага, сострадание и прочие качества добра возникают именно в борьбе со злом и дают, согласно Муру, возможность наслаждаться трагедией хотя бы в театре.

Если Мур твердо не знает, является ли существование человека добром, почему он выходит из себя (разумеется, в рамках приличия), когда кто-то упивается страданием других?