«Вратарь, не суйся за штрафную!». Футбол в культуре и истории Восточной Европы

В первый раз как он себя помнит, Давиду снилось, что он бежит. И бежал он первый раз в жизни. Иногда ему снилось, что он ходит, и иногда он еще вспоминал, правда теперь все туманнее и бледнее, свои первые шаги, до того как заболел. Но он никогда не бегал и не знал, как бегают. До этого сна. Во сне он бежал по какому-то лугу, который почти сразу из обычного луга превратился в поле стадиона ТС Висла в Кракове. Перед ним возник мяч. Он точно знал, что с ним делать. Легко повел, перебрасывая носками бутсов с одной ноги на другую. Тут впереди появилась пара крупных черных людей. Это были Леонидас и Геркулес. Ловким, отработанным движением, казавшимся ему известным с рождения, он обманул их обоих и послал мяч между ног Геркулеса. Побежал дальше и увидел перед собой всю бразильскую сборную, разместившуюся на поле, как на рисунке из кратких правил игры в футбол. Он обошел одного, потом другого, продвигаясь вперед и прорываясь к воротам, и вдруг в этом своем сне понял, что это не сон. Сном было все до этого. Перед воротами Бататаиса, один на один с ним, он сделал обманное движение и неспешным, элегантным ударом, ударом Эрнеста Вилимовского, отправил мяч в ворота. И вдруг увидел, что трибуны пусты. Нигде ни одного зрителя. Один он, Давид Мерошевски, сидящий в первом ряду. Его прошиб ледяной пот, когда он увидел себя в таком виде. Или когда увидел себя из того, что сейчас было сном. Или все-таки действительностью? Он подошел к тому Давиду, и тут у него будто камень с сердца свалился. Это был не Давид, хотя тело было Давидовым, изломанным и уродливым. Но голова была Эрнеста Вилимовски. Теперь ты — это я, сказал Эрнест, это мой подарок тебе! Ладно, урод, издевательски бросил он и побежал к центру поля, где бразильцы готовились продолжить игру после пропущенного гола. Никогда больше не оглянусь, думал он, и никогда больше его не увижу.

В этот момент его разбудила гроза.

Где-то рядом ударила молния. Раздался страшный треск грома. Вспышки освещали небо так ярко, что на мгновения становилось светло как днем. Но цвета отсутствовали, все было черным, белым или серым, как в старом кинофильме.

[…]

Он, пытающийся сохранить равновесие между всеобъемлющим счастьем и таким же горем, чувствовал себя, как балансирующий на высоте канатоходец. Сон был живым, а он во сне был Вилимовски. Он и сейчас телом и ногами помнил движения, финты и повороты, с помощью которых обошел бразильских защитников, послал мяч между ног одного из них, сумел пробить по пустым воротам. Все это происходило на самом деле, потому что запомнилось как реальность, а не как сон. И может повториться, наверняка даже повторится, подумал он, и это на мгновение сделало его счастливым.

После чего он стремительно провалился во что-то до сих пор ему неизвестное.

Провалился в отчаяние, потому что только сейчас осознал свое постоянное состояние, пребывание в теле, которое его не слушается, в котором нет пространства и которое существует только в виде постоянной глухой боли, время от времени усиливающейся, а потом снова ослабевающей, как звук отцовского радиоприемника.

Теперь он вдруг перестал ощущать, что сжился со своим телом, что привык к нему. Раньше он не знал, что может быть иначе. И как дерево не завидует белке из-за того, что та прыгает по веткам, а белка не думает, что, возможно, приятнее быть не белкой, а деревом, так и ему не приходило в голову, каково тем, кто ходит, прыгает и бегает вокруг него. Может быть, он даже чувствовал себя привилегированным из-за того, что это они катали его в инвалидном кресле, а не он их.

Но теперь он знал, как это — быть Вилимовски.

Такое странное состояние продолжалось некоторое время, но сон был гораздо реальнее, и его снова охватила гордость за забитые во сне голы.

Поэтому он рассказал сон всем сидящим за столом.

Он очень живо изобразил каждую минуту игры, но его описание матча отличалось от того, как Польша играла с Бразилией на самом деле, потому что в его рассказе бразильцы вообще не атаковали, а лишь безуспешно защищались от Вилимовски. И хотя кроме Вилимовски никаких поляков там не было, ни страшный Леонидас, ни Геркулес, ни все другие не имели никаких шансов в противоборстве с ним.

То, чего не было во сне, чего не хватало или что оказалось со временем забытым, Давид мог просто выдумывать. Он знал, этого никто не заметит, но удивился, что совершенно реальным казалось и то, что он сочиняет прямо сейчас. Словно оно тоже произошло. А может быть, действительно произошло и происходит, пока он рассказывает и пока есть те, кто готов его слушать.

Умолчал он только о том, что трибуны стадиона были пусты и что там, в полном одиночестве, сидел лишь настоящий Эрнест Вилимовски, в теле Давида, но со своей головой, который сказал ему: «Теперь ты — это я, это мой подарок тебе!», а Давид ответил «Ладно, урод» и убежал, чтобы никогда больше не видеть его лица.

Об этом он умолчал, потому что и это было реальностью.

Он был виноват перед Вилимовски, который великодушно отдал ему свое тело, и хотел, чтобы об этом никто никогда не узнал.