Время-память, 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре

Означает ли новая израильская стезя актера Лямпе качественно новый рубеж, как бы оставляющий за скобками все сделанное им в течение сорокалетней работы на русской сцене? Конечно, нет! Лямпе всегда был таким, каким мы видели его в «Гешере». Не случайно самые обаятельные и достоверные еврейские образы советского кино и телевидения созданы именно им, Григорием Лямпе!

Я, вообще-то, всегда считал себя еврейским актером… Когда я ступил на русскую сцену, мне пришлось перестраиваться значительно — и с точки зрения образного мышления, и в части владения языком. Но мне удалось это преодолеть; я был молод, у меня были неплохие способности. Русский язык я знал как родной, значит, нужно было работать лишь над тем, чтобы говорить сценически правильно и выразительно. Если в повседневной жизни я говорил неточно, так что окружающим иной раз даже приходилось меня поправлять, то со сцены я всегда выражался железно. Впрочем, в русском театре я никогда не играл, допустим, Островского, — у меня были роли только либо в западных пьесах, либо в пьесах советских авторов. В кино я часто снимался в чилийских и румынских фильмах. А в советских я играл либо евреев, либо что-то такое нейтральное…

Последние мои роли в Москве — это две еврейские роли. В картине «Биндюжник и король» я сыграл кантора Цвибока. Этот кантор из синагоги биндюжников, как я понимаю, сам бывший биндюжник, носит при себе револьвер и, если надо, особенно не задумываясь, пускает его в ход. В фильме он стреляет в крыс.

В «Блуждающих звездах» я сыграл совершенно другого кантора — «лирического». Это одна из моих любимых ролей… Ведь я уже играл ее однажды… тогда, в ГОСЕТе. Впрочем, к сожалению, совершенно случайно. Я был еще очень молод… Кантора играл другой артист, который вдруг заболел во время наших гастролей в Ленинграде. Я его заменил, за один день выучив и текст роли, и синагогальные напевы, которые надо было петь. Это было просто… очень просто — молодость! Шел 49-й год — год гибели театра…

Март 1994-го. На улице Нахмани возле тель-авивского офиса театра «Гешер» мы рассаживаемся в автобусе. Сегодня в Иерусалиме должен состояться первый премьерный спектакль на русском языке по пьесе Й. Канюка «Адам — собачий сын». Арье в заграничной командировке. Все нервничают, вспоминая «дурные знаки», предсказывающие неизбежный провал. Начался текстовый прогон… Что-то там про себя бормочет Каневский; вздрагивает, отвечая невпопад, азартный Портнов, — он занят в спектакле как актер. Молодой Миркурбанов, исполнитель главной роли, не только драматической, но и вполне цирковой, бледен, как полотно… Только Женя Гамбург внешне спокоен и комментирует «под диктофон» происходящее в автобусе действо.

Потом я сажусь рядом с Григорием Моисеевичем — все остальные вежливо послали меня к чертовой матери вместе с моими несвоевременными журналистскими расспросами. Он тоже что-то иногда бубнит про себя, беззвучно перебирая губами, и мне кажется, что это слова на идиш. И все-таки он отвечает на мои вопросы, как всегда, охотно и обстоятельно.

В последние годы я все настойчивее вспоминаю эту поездку с «гешеровцами»… Не по-весеннему знойный Тель-Авив, пронизывающий иерусалимский вечерний холод, театральный шатер на городской площади, Григорий Моисеевич в полосатом концлагерном костюме, позирующий для фотосъемки в антракте…